– Нет, это я хотела сказать! – заявила я громко, едва не искрясь от эмоций, иткнула его пальцем в грудь. – Это я думала, мучилась и поняла, что не могу молчать! Легко говорить «люблю, прости, я хороший», а ты знаешь, через что я прошла?! И как простить после этого?! Знаешь, каково лежать на больничной койке и думать: теперь я инвалид или нет?! И даже врачи не в курсе, останешься ли ты хромой на всю жизнь или повезёт?! Знаешь, как это – лежать в снегу, в грязище этой долбанной, и задыхаться от боли?! Ты только что стояла, у тебя были планы, встреча с подругой в кафе, чтобы обмыть чашкой кофе и пирожным новое пальто. И вдруг тебя сносит с ног ударом, и через мгновение болит ВСЁ? Ни пальто, ни кофе, ни планов! Знаешь, как это, когда выворачивает от тошноты и чёртова вопроса: «Почему со мной?!» Как потом заново учиться ходить?! Опять! Это трындец – второй раз учиться ходить за один хренов год! А ты имеешь понятие, как головаболит после сотрясения мозга на любой долбанный ветер и поганые магнитные бури?! А кости, как у пса под забором, предсказывают дождь за три километра?! Ты знаешь, как они ноют? Да я чувствую себя в двадцать девять лет старой, раздолбанной тележкой, для которой взобраться на эту долбанную гору от моря – офигительный подвиг! Но чёрт, я решила выбраться, я не жаловалась никому! Ноты, ты....
– Эля, прости меня! Гаечка... – чуть не плача, проговорил Артём. – Я хочу искупить и не знаю, как. Я хочу сделать твою жизнь лучше! Скажи, я сделаю всё что угодно.
– Не сделаешь! – крикнула я и снова ткнула ему пальцем в грудь.
Артём отступил. Я шагнула на него. Хотелось его побить, отхлестать, чтобы дошло, чтобы прочувствовал! Я схватила со стола сахарницу и шваркнула об пол. Артёмвздрогнул.
– Ты уже не сделал! – продолжала я громыхать, наступая. – И как мне теперь верить после этого?! Сложно было по-человечески поинтересоваться, чтослучилось с человеком, который попал под колёса тачки твоего долбанного друга?!
– Я спросил.
Я толкнула его снова, закипая от ещё большей ярости.
– Спросил?! И поверил, что человек не пострадал? От наезда на скорости вашегогадского порше, чтоб у него все колеса поотваливались?! Тебе что, пять лет — верить в такое? Ты в машинки играться научился, а ответственность нести – нет?!
– Эля, нет. Всё не так, я...
– Да-да, так! – вопила я, как Горгона в период критических дней. – Это же просто! Так просто! Кивнуть и отмахнуться! А проявить человечность? В глаза, блин, посмотреть? Да нет, куда там! Что для тебя с твоей долбанной миллиардерской верхушки люди! Муравьи? Мухи? Жуки? Как у Цоя — этот лапку сломал, не в счёт? А помрёт, так помрёт?! Пофиг?!
– Нет, Эля! Не пофиг. Я забочусь о людях, – нахмурился Артём. – И не жалею денег, чтобы чужие жизни спасти... По-твоему, я вообще торгаш, барыга, мерзавец? Я хочу, чтобы ты знала, мой фонд...
– Да чихала я на твой фонд! Ненавижу тебя, ненавижу! Это какие-то двойные стандарты: этих спасаем, этих калечим, на этих плюём с Останкинской башни! Как это в тебе уживается? Ты скажи, как?!
Он снова отступил, сглотнув. Я уткнула руки в боки, агрессивная, как бойцовский индюк.
– А ты знаешь, что твой хренов друг и не задумался, чтобы помочь с лечением илидаже просто навестить в больнице и извиниться? Нет, ты не знаешь! Тебе это былоне интересно! А он кому-то дал на лапу, и получилось, что я сама нарушилаправила дорожного движения! Выпрыгнула, ёпта, из-за угла на испуганный Порше Кайен! И он, бедняжка, от шока с управлением не справился. Да-да, не стоит так округлять глаза!
– Этого я не знал, Эля. Это же бред, как это возможно... – он пробормотал, наполненный виной и раскаянием.
Но меня несло дальше на гребне гнева, как Валькирию над трупами. Где-то в голове громыхал Вагнер, во рту было сухо, в груди пусто. Сердце словносвернулось в комок и не хотело высовываться, пока я тут бушую. Но я не собиралась останавливаться.
– А вот возможно! Ты, наверное, тоже кому-то дал взятку, чтобы ГИБДД отстало?! Так что твой фонд тут не при чём! Это только отмазка, чтобы поддерживать положительный образ себя!
– Это не так, Эля...
Забытая на следующем столе чашка разбилась вдребезги об угол цветочной подставки на другом краю комнаты, до которой мы незаметно добрались: я напирая, он – отступая.
– А как?! Ты-то сам ногу ломал когда-нибудь?! А две?! Хочешь попробовать, каковоэто?!
Скрипнула дверь, высунулась Костина голова из номера.
– Эй, ребят, вы чего?
– Уйди!!! – хором рявкнули мы.
Костя исчез в своей комнате. Дверь в номер Лизочки тоже приоткрылась и тут же аккуратно закрылась. Да, у учёных есть мозг. Аэродинамика летящей об стену чашки не входила в Лизочкину сферу интересов. А мне хотелось разбить ещё что-нибудь. Артём смотрел на меня широко открытыми глазами. Облизнул губы.
– Я причинил тебе боль по неосторожности, Эля! Но я не оправдываю себя, главное, что причинил. Я сожалею об этом так, как только можно! Это не прощаетменя, и всё же я люблю тебя! Я на самом деле сожалею...
– Ах, ты сожалеешь! – сузила я глаза. – А как твой язык повернулся меня подозревать, а?! Всё зная, ты спросил у меня о мотиве! Вот она, твоя любовь идоверие! Только логики для бизнесмена – фиг! Да если б я тебе эти спички не показала, ты б до сих пор медитировал под запись! Какой у меня был мотив – выводить себя же на чистую воду? Любовь к мазохизму? Так знай, я ненавижу боль, ненавижу обман и ненавижу всякие интриги!
Лицо Артёма вытянулось. Я сдвинула брови и пошла на него, как бык назамешкавшегося тореадора. Подул сквозняк, в лицо пахнуло мятой, сушившейся набольшой белой тряпке в холле первого этажа. Мы были уже у лестницы. Как незаметно кончилась кухня...
Я выдохнула раскалённый воздух из ноздрей и продолжила:
– А ты жадный. Ты ставишь себя в центр событий. Ты хочешь всё сразу: денег, просветления, удовольствий, йоги, секса, и чтоб тебе за это ничего не было! Так не бывает! Платить всегда надо!
– Да я и плачý! – нервно выкрикнул Артём. – И готов платить! И расплачиваться!
– Невозможно всё мерить деньгами! Я не о деньгах!
– И я не о деньгах! – Взъерошенный, он дёргано взмахнул руками, переступил с ноги на ногу. И вдруг покачнулся. Издал странный звук. И с грохотом полетел кувырком вниз по ступеням.
Весь мой гнев мигом смыло, будто контрастным душем. Я бросилась за ним:
– Артём, ты куда?
Секунды спустя мы оба остановились. Распластанный в неудобной позе, Артёмкривился и, часто дыша, пытался втянуть сквозь зубы воздух. Его глазарасширились, не моргая. На лбу выступили бисерины пота. Правая нога былавыгнута как-то странно. Я похолодела. Боже, да это же кость торчит! Артёмпопробовал подняться на руках, но скривился ещё сильнее и даже зажмурился.
– Артём... – проговорила я, – стой, не шевелись!
Он со стоном втянул сквозь зубы воздух. Отчаянно морщась, подтянул ноги и всё-таки сел, откинувшись на деревянную стеновую панель.
– Фух.
Я в ужасе прикрыла ладонью рот:
– Артёмушка, милый, родненький, очень больно?
– Ерунда, – выдохнул он, кусая губы.
– Прости меня, пожалуйста, Артёмушка!
Артём посмотрел на меня.
– Это ты меня прости. – И через силу улыбнулся. – Кажется, меня настиглапрарабдха-карма. Слава Богу, что не дошло до следующей жизни! Я бы не хотел тебя в этой терять, а там пока ещё родишься, пока найдёшь...
– Сейчас я скорую вызову! И лёд надо срочно! Будет легче, надо лёд... Простименя!
Он сглотнул.
– Подожди! – удержал рукой за предплечье. Его ладонь была ледяной. – Не тебе прощения просить. Дурацкая лестница. Как специально. Но не специально... Как бы я хотел, чтоб было так просто, Гаечка, и нога наизнанку пошла взаимозачетом! Я б тогда ещё и головой об стену, и что там ещё? Чтобы как у тебя... – Он сноваоблизнул губы, борясь с болью. – Только б ты простила меня, Эля. Я не смогу без тебя.
Я села перед ним на колени и, чуть не плача, погладила его кудрявую голову, щёку. Он прижал мою ладонь к себе.
