— А добро?

— Возвратится и добро… А что зло вернется — это наверняка… Давнее или недавнее… Большое или малое… Даже в мыслях содеянное — и то отплатится, возмездием падет. Вы согласны со мной, Борис Саввич?

— Что принцип бумеранга действует в жизни? Так это ж, собственно, то, о чем в народе издавна говорят: не рой другому яму — сам в нее попадешь… А что причиненное зло с закономерностью бумеранга должно к злоумышленнику вернуться, так это, я думаю, и наука со временем объяснит… Неведомые биотоки откроет или еще что-то в этом духе.

Дежурный по режиму, приоткрыв дверь, выкрикивает властно:

— Спокойной ночи!

Это касается всех. Воспитатели тоже должны оставить своих подопечных. Свет выключается. Наступает послеотбойная тишина.

Однако новые соседи Порфира и после отбоя еще слышат из-под одеяла шепот камышанца, его приглушенное, счастливое, произносимое самому себе:

— Джик! Вжик! Дерг — и есть!

Рыбу удит ангелочек…

Пока рысак сновидений не подхватит его и не помчит бешено в степные просторы, по грудь утопая в буйных цветущих травах…

Автобус летит в степь, в миражи.

Воздух горизонта вибрирует, светлыми реками течет-переливается из бесконечности в бесконечность. Как великий художник, природа дала волю своим фантазиям, творит из весенних марев озера, лагуны, ослепительные плесы, купаются в них призрачные рощи и оазисы, а через дорогу перед автобусом все время катится миражное половодье.

Еще ранняя весна, та самая розвесень, когда прогретые солнцем поля, сколько видит глаз, буйно исходят паром, теплой земною силой струятся в небо и механизаторы говорят: «К урожаю!» Пройдет какое-то время, и засвистит над степью суховетрица, выпьет влагу, разгонит марева, а пока текут они и текут, купают просторы, перебегают шляхи степные, и даже в городах этого края, в новых микрорайонах, через широкие проспекты — наперерез троллейбусам — струятся такие вот иллюзорные пречистые реки.

Мчится по степям автобусик, не такой, правда, как те роскошные рейсовые «Икарусы», что ходят по трассе, а значительно меньше «Икаруса», будничный работяга устаревшей модели, списанный шефами и подаренный школе. На лбу у автобуса натянуто алое полотнище с надписью «Дети!», хотя сидят в нем «дети» совершенно взрослые… Их всего трое: из одного окна выглядывает молодой милиционер с задумчивой улыбкой, из окна противоположного — строгая девушка, напряженно застывшая в нахмуренной своей чернобровости, а в центре автобуса еще кто-то широкоплечий расселся, усатый, в фуражке… Ничего себе дети! А разгадка проста: торопясь с выездом, в спешке забыли ту надпись с автобуса снять, осталась она после вчерашней поездки на экскурсию к гидросооружению, куда возили премированных школярчат, тех, кто отличился работой в мастерских.

На степных развилках автобусик останавливается, будто в сомнении, в нерешительности. Выходят из него трое, осматриваются, советуются о чем-то. Словно это «что-то» нарочито водило их сегодня в расстилающихся вокруг просторах, показывало им марева и дикие огненно-красные маки на обочинах и, как бы забавляясь, снова путало их дороги.

С трассы автобусик свернет на боковую дорогу и помчится к землям конного завода, вроде бы затем, чтобы опять эти фигуры — две мужские и женская — могли выйти на меже и, жестикулируя, поспорить о чем-то среди марев, среди этих затопленных солнцем просторов, где под самым горизонтом мчит табун конезаводского молодняка. Осенью жеребята будут уже на ипподромах, будут состязаться за призы в большом дерби, а пока что гуляют, распушив гривы; молодой вожак — сам как образ и воплощение свободы — в неудержимом лёте повел их куда-то под синие небеса.

Через некоторое время еще остановится этот обшарпанный школьный трудяга у степного аэродромчика, и вышедшие из автобуса люди постоят на краю взлетного поля, наблюдая, как самолеты местных авиалиний выруливают на старт, берут разгон, оставляя после себя хвост ранней весенней пыли. Отсюда школьный автобусик, еще раз изменив направление, помчится куда-то на юг, пока не покажется из-за холма большая река, сверкая раздольем слепящего света. Внизу вдоль реки, меж кучегур, лежит полузабытая дорога, по ней теперь мало кто ездит, а эти ринутся и туда, потому что после длительных переговоров в автобусе водитель услышит короткое и решительное:

— На Камышанку!

И распоряжение это будет исходить как раз от Марыси Павловны Ковальской.

Тритузный (а это, конечно, он грузно расселся в центре автобуса) в душе не был согласен с воспитательницей, у него были свои соображения насчет маршрута, однако дискуссию он разводить не стал: пусть на этот раз будет ее верх, в конце концов, она вроде за старшего в этой поездке.

Тягостной была причина, которая гоняет их сегодня по степям: ищут Кульбаку. Испарился, исчез нынешней ночью! Пренебрег предостережениями умудренных опытом, что бежать ночью, мол, опасно, так как после отбоя охрана особенно бдительная, все ходы и выходы сторожит. Вопреки здравому смыслу, Порфир выбрал для своей операции ночь, и самую темную, и оказалось, что она, ночь-матушка, его не подвела! Пропал, растворился в пространстве. Было просто невероятным его бегство, это самое серьезное для школы за всю весну ЧП. Накануне так послушно себя вел, так поражен был белоснежностью спальни, расспрашивал про бумеранг, шутил… И совсем непохоже было, что это лишь игра, хитрость, рассчитанная на то, чтобы усыпить бдительность воспитателей и службы режима. Или, может, укладываясь после отбоя, и впрямь не думал о побеге? Тогда что же толкнуло его на этот шаг? Антон Герасимович считает, что причиной всему — фрамуга, которую не закрыли наглухо на ночь — кстати, тоже по настоянию Марыси Павловны. Показалось ей, что недостаточно проветривается комната, где хлопцы спят, попросила дежурного оставить на ночь открытой фрамугу, и вот пожалуйста… Не учла, что для такого, как Кульбака, та поднятая под самый потолок фрамуга, та узенькая щелка — уже настежь распахнутые ворота в широкий бродячий мир! Возможно, заметил еще вечером и то, что сразу за окном начинается крыша нижней пристройки, так что если спуститься на ту крышу, то такому ловкачу нетрудно перескочить с нее на дерево, а с дерева на забор… Факт тот, что, когда дежурный по коридору зашел перед подъемом в спальню, он застал кровать Кульбаки словно в насмешку аккуратно застеленной — все на месте, белоснежное покрывальце лежит на подушке, как пена морская…

— Неужели он энуретик? — раскрывая постель, спрашивала Лидия Максимовна, школьный врач.

— Говорили бы по-простому, — заметил на это Тритузный, явившийся по тревоге, — уписался, и все тут.

Энурез, этот детский недуг, довольно распространен среди воспитанников спецшколы, вероятно, он следствие всех тех переживаний, нервных потрясений, которых с избытком выпало на долю этих детей, прежде чем они попали сюда. Ведь и мерзли на чердаках, и страха пережили столько, что некоторых и поныне мучают по ночам галлюцинации; уж если он видел топор, поднятый озверевшим пьяницей на мать, то не скоро такое забудется…

Отсюда эти нервные, беспокойные ночи и детские ночные конфузы, которые причиняют столько хлопот школьному врачу…

С Кульбакой конфуза не произошло, однако сам он исчез, улетел, улетучился, как дух святой, с третьего этажа вашего образцового заведения. Ищите его теперь, беглеца, среди неуловимых степных миражей!

И вот ищут. Побывали первым делом в совхозных теплицах, где он мог, по некоторым данным, устроить себе ночлег, телефонировали в поселковый совет Нижней Камышанки, не появлялся ли на их горизонте, — нет, не появлялся, еще и спросили оттуда, любопытства ради, как же это столько ученых дипломированных сторожей да не уберегли одного маленького камышанца… Что касается конезавода и аэродромчика, то их можно было и не проведывать. Тритузный находил это лишним, ибо какой же скороход успел бы туда добежать? Однако молодой воспитательнице сбежавший субъект, наверное, представлялся крылатым, по ее настоянию автобусик уже облетал полсвета, а теперь гонит еще и в Камышанку. Гони, сжигай бензин, хоть не такой уж тот Кульбака наивный, чтобы, сбежав из школы, лететь прямиком к маминой пазухе!