Марыся слушала, лежа на спине и прищурив глаза, — интересно ей было вот так смотреть на солнце: вместо светила — сплошная бурая масса. Вся небесность слилась в желтизне, будто расплавилась, кипит знойной далекой мглой…
Полагая, что она задремала, мужчины вскоре разбрелись кто куда. Борис Саввич пошел к воспитанникам, он тоже решил искупаться; директор и Берестецкий высмотрели чью-то пасеку в лесопосадке и направились в ту сторону. Марыся Павловна осталась под акацией одна. Только теперь в ней заговорило чувство беспокойства за будущую «бригантину». Даже показалось, что она поступила легкомысленно, согласившись возглавить лагерь, когда есть в коллективе люди и с большим опытом, и с волею посильнее… Такую ответственность придется брать на себя! Страшновато стало, тревожно. Ведь неизвестно, как поведут себя в новых условиях, среди открытых просторов, те маленькие корсары. Выпустишь чертенят из бутылки, а назад их потом загонишь ли? Однако не отступать же!
Сама определила свой жизненный путь, стремилась к работе самоотверженной, даже чувство жертвенности растила в себе, самого трудного искала. Вот и получила его вволю, предостаточно, даже чересчур.
Когда после института уезжала сюда, в эту школу трудную, правонарушительскую, некоторые посмеивались:
— И трех дней не продержишься…
Ехала сюда в самом деле со страхом, знала, что не в детсад едет, а к таким, что способны на все, могут даже с ножом на учителя кинуться, на то они и правонарушители, хулиганы, люди насилия. Пусть еще начального, неосознанного, но все же насилия, которым они отравлены со своих юных лет. Духовность, уважение к человеку, гуманные чувства — это для них не существует, человеческое в них затоптано, заглушено, мир взрослых в их представлении населен существами враждебными, которые только то и делают, что выдумывают для подростка разные правила, ограничивают его желания, укрощают волю, вносят в жизнь уйму всяких запретов. А если так, то ты имеешь право игнорировать взрослых, обманывать, можешь вытворять с ними что только удастся, и пусть называют они тебя правонарушителями, для тебя позора в этом нет, есть в твоих поступках только романтика дерзости, бродяжничества, бездомности, острый хмель приключений и связанный с ними риск, азарт. Со взрослыми в тебе война беспрерывна, так что воюй, мсти, хитри, ловчи, выкручивайся, не стесняйся быть коварным, — все способы для тебя хороши, ведь ты еще не чувствуешь низости своего падения, не испытываешь и отвращения к мерзкому поступку… Вот такими представлялись Марысе те, трудные, к которым решила идти наставницей не на сезон, а на годы, шла, чтобы, может, посвятить им и всю свою жизнь. Ценой любых испытаний хотела познать эту радость — растить человека! Ведь какие они там ни есть, а тоже люди, каждый из них — индивидуальность, и часто очень колоритная, богатая, яркая… Трудные, в аномалиях, в дисгармониях, однако из них тоже должны вырасти люди завтрашнего дня, люди будущего! И как ни тяжко придется тебе с ними, не падай духом, — тем дороже будет чувство победы, если окажешься способной даже из дисгармоничного сформировать полноценную человеческую личность. Станешь как бы скульптором его духовной сущности, поможешь чем-то хорошим проявить себя даже такому, который никаких этических норм не признавал, который с первых шагов выходил в жизнь, как на охоту, неся на губах глумливую, циничную ухмылку будущего уголовника. Знала, что и таких встретит в спецшколе, и с такими будет иметь дело изо дня в день, и что к ней, молодой учительнице, они, пожалуй, отнесутся с особенной беспощадностью, будут оскорблять, насмехаться, будут унижать ее по-детски изобретательно и жестоко, ибо где же малышу понять, что, унижая другого, прежде всего унижаешь, уродуешь самого себя…
Ранней осенью впервые появилась Марыся в этих краях, а осень здесь тихая, длинная, с высокими небесами, с величавым спокойствием степей… Сказочный край! Идешь по улице, а виноград лезет из каждого двора, входишь на веранду — аж на плечи тебе он свисает сине-сизыми и янтарными гроздьями. Хаты большие, разрисованы одна лучше другой, до самых крыш увиты виноградными лозами, фасады утопают в зарослях мальв, бархоток да еще тех странных взлохмаченных цветов, имя которым «нечесаная барыня»… Заборы всюду увиты вьюнком с колокольчиками чистого небесного цвета.
В день приезда Марыси Ганна Остаповна сама пригласила коллегу к себе «на постой», хотя теперь иногда и грозится шутливо, что за беспокойный нрав постоялицы будет брать с нее дополнительный налог.
И потянулись будни трудовые. Любительница лыжного спорта, Марыся и тут загорелась: поставим всех на лыжи! Сами в мастерских изготовим! Директор хотя и с улыбкой снисхождения, все же согласился, дал задание, изготовили партию лыж еще осенью, однако встать на них так и не пришлось: зима здешняя оказалась без снега, раз или два выпал, да солнце его тут же и слизывало. Даже птицы не все отсюда улетают в теплые края, некоторые зимуют по соседству, возле ГЭС, потому что ниже турбин вода никогда не замерзает… Марыся тоже не улетала, все крепче берет ее в объятия этот смуглый веселый юг. Ни разу не пожалела, что напросилась сюда. Глушь? Но разве же есть глушь для такого человека, как, например, Ганна Остаповна? Нет глуши для того, кто живет в полную силу, кто мыслит, горит повсечасно, никогда не знает покоя!
Трудно? Конечно, трудно. Теперь Марыся может понять ту однокурсницу, которая воскликнула когда-то: «Идти работать с правонарушителями — это просто безумие!» Неуравновешенные, буйные, неистовые… Хотя по-своему они последовательны, нетерпимы к фальши, малейшая ложь или несправедливость вызывает в них бурю негодования… Встречаются, конечно, среди них грубые, коварные. Есть несчастные. Есть просто смешные… Вот Бугор отказался работать. «Не хочу работать — хочу только есть!» Ладно, садись вон там, отдельно, в углу столовой, вот тебе черпак — ешь. Мало одной порции, дежурный принесет вторую, принесет и третью, а ты только ешь, набивай курсак… Вся школа наблюдает, как Бугор, сидя за отдельным, персональным столом, молча орудует своим черпаком. Однако наступает все же тот день, когда Бугор говорит: «Довольно. Набил брюхо, аж надоело… Хочу теперь, как все».
Ох, неспокойная публика будет на твоей «бригантине»! Сдержит ли ваших маленьких пиратов этот ромашковый сентиментальный барьер, остановит ли, когда бросятся врассыпную на дикий зов степного раздолья, всех озорных его искушений!
Марыся вольготно раскинулась на траве, загляделась на свисающие гроздья. Пахнет акация густо, медово, — сладкая истома охватывает девушку. Пчелы гудят, облепляют бело-розовый цвет, — откуда-то, видно, издалека прилетают за нектаром. По ту сторону урочища Берестецкий голосом античного громовержца декламирует излюбленные строки из «Песни моряков»:
Красивый его баритон слушать Марысе приятно. «Влюбленная», — говорит он о ней. Разумеется, имеет в виду ее прогулки со Степашко. Но любовь ли это? Скорее, просто дружба, искренняя, товарищеская, чуть ироничная… Настоящая же любовь, какой она представляется Марысе, всеохватная, слепящая, придет ли она когда-нибудь или совсем минует ее стороной? Наверное, могла бы полюбить такого, как тот высокий в плаще, с синими грустными глазами… Тот, которого уже нет, который, может, вот с такого же холма в последний раз обнял взглядом мир… В вечность отплыла его бригантина, унесла все его недостроенные города. Как он взглянул на Марысю у ворот во время прощания… Один-единственный взгляд, а сколько, оказывается, он может сказать!
Замолк Берестецкий, вместо него из глубины урочища соловей подает голос. Говорят, все меньше становится на свете соловьев. Хамов — все больше, а соловьев — все меньше! Неужели планета в самом деле прощается с этим сереньким, самозабвенным, нежнейшим своим поэтом? А с кем же делить то чувство, что поднимается, растет в тебе, хотя и не знаешь — для кого?
