«Было, святой отец».

«Что же?»

«Монах, святой отец».

«Вот как… Что ж, дочь моя, да простится тебе этот грех, но впредь остерегайся накрываться таким одеянием, ибо оно может содержать в себе грязь многих иных прегрешений».

«Уголь сажу не замарает, святой отец».

«Но… монах… фи, дурной тон, дочь моя».

«Какой есть, святой отец».

«А ты дерзка, дочь моя. Придется наложить на тебя эпитимью».

«А вы уверены, святой отец, что она намного лучше той, что наложил на меня монах?»

«Я — аббат».

«Разве от этого ваши каплуны жирнее, святой отец?»

«Да ты, я вижу, распутница, дочь моя!»

«А в кого мне было еще пойти, папенька?»

Увы, продолжал Пегилен, когда стихли смех и аплодисменты, зачастую аббаты являются в самом прямом смысле отцами своих мирян.

Один из таких вот пастырей как-то совратил свою служанку, а когда девушка забеременела, выгнал ее из дома на позор перед всем городом. Девушка хотела утопиться в пруду, но ее спасли люди из герцогской охраны.

Герцог, расспросив девушку, сильно разгневался, будучи человеком справедливым и прямым, а затем послал к аббату своего секретаря, которому было поручено убедить святого отца в необходимости дать соблазненной девушке на жизнь хотя бы тридцать ливров. Аббат разговаривал с посланцем достаточно вежливо, но деньги дать отказался, сославшись на устав ордена.

Герцог, разгневавшись еще более, сам поехал к аббату и потребовал на содержание девушки уже не тридцать, а пятьдесят ливров. Аббат, заглянув в свой устав, сказал, что там не предусмотрено давать девице за бесчестье больше двадцати ливров.

— Что, так и написано? — недоверчиво спросил герцог.

— Да, монсиньор, вот, убедитесь сами.

— Вот оно что! — воскликнул герцог. — Религия запрещает вашей братии даже смотреть на женщин, а устав, видите ли, предусматривает даже выплату двадцати ливров за причинение бесчестья! Выходит, что ваш устав покрывает причинение вреда моим людям!

— Это делается с согласия и одобрения папы, — заметил аббат. — Так что я не советовал бы…

— Что?! — вскричал окончательно выведенный из себя герцог. — Ты, червь монастырский, еще смеешь мне угрожать! Вот что: если через два часа ты не передашь в мою канцелярию сто ливров в качестве приданого этой девушки, тебя не защитят ни твой гнусный устав, ни твой развратный папа! Ты знаешь, мое слово надежно…

Уже через час аббат прислал в канцелярию герцога сто пятьдесят звонких золотых пистолей!

Некоторые люди, к сожалению, не способны расслышать доброе слово, если им при этом не щекотать живот острием шпаги, увы…

— Не все, — заметила Катрин, которая сидела справа от Пегилена де Лозена, — иногда доброе слово само по себе может обладать огромной силой, как вода, которая весной сносит самые прочные плотины…

Рассказ, который я хотела бы предложить вашему вниманию, высокочтимые дамы и кавалеры, не нов по своему сюжету, так как еще во времена Петрония случались подобные ситуации, да, наверное, и в более поздние времена, но от этого они не становились менее странными… правда, лишь на первый взгляд…

Исходная, классическая коллизия такова.

Очаровательная молодая вдова, обезумев от горя после утраты любимого мужа, закрывается в фамильном склепе, где лежит покойник, чтобы, уморив себя голодом и отчаянием, последовать за ним в царство мертвых.

Верная служанка неотлучно находится при своей госпоже, поддерживая огонь в светильнике.

В городе только и разговоров, что о героической преданности красавицы вдовы, и все его жители готовятся воздать ей высшие почести после скорой смерти у тела супруга…

Неподалеку от склепа, где готовилась принять смерть безутешная вдова, стояли три креста с распятыми на них разбойниками. Останки казненных охранял молодой легионер. Глубокой ночью, увидев свет, пробивающийся из-под двери склепа, он, оставив свой пост, направился туда и, увидев изможденную красавицу, предложил разделить с ним его скромный ужин. Услышав это святотатственное предложение, вдова еще яростнее начала бить себя в грудь и рвать свои роскошные волосы.

Тогда легионер обратился к служанке с предложением поесть и подкрепиться добрым вином. Голодная служанка не заставила себя долго упрашивать. Во время трапезы они не раз обращались к вдове, взывая к ее благоразумию и умоляя съесть хоть кусочек дичи, но она была непоколебима в своей решимости уморить себя голодом и скорбью.

Однако через некоторое время, поддавшись на уговоры захмелевшей служанки, вдова скрепя сердце соглашается выпить глоток вина, только один глоток, не более… потом еще глоток… еще один… потом — закусить вино кусочком мяса… Ну а затем — жизнь берет свое, и вдова остаток ночи проводит в азартных любовных играх с молодым легионером.

В это время родственники одного из распятых преступников, воспользовавшись отсутствием легионера, снимают тело с креста и уносят, чтобы похоронить.

Обнаружив пропажу, легионер приходит в отчаяние: за самовольный уход с поста его ожидает смертная казнь. Желая избежать позора, он решает заколоться собственным мечом и просит возлюбленную предать его тело земле.

Но женщина принимает иное решение.

Не желая оплакивать сразу двух любимых мужчин, она предлагает распять на кресте своего мужа вместо исчезнувшего тела разбойника.

Они так и сделали, после чего продолжили до утра любовные игры в пустом теперь уже склепе…

Разумеется, не все вдовы таковы, продолжила Катрин, украдкой взглянув на Анжелику, но исключения, как известно, лишь подтверждают правила.

— Разумеется, — усмехнулась Анжелика и добавила, чтобы сгладить у Катрин ощущение допущенной бестактности: — Эта история ведь не о фальши вдовьих слез, а о том, что жизнь неизменно продолжается, что она непобедима и вечна… Да, именно так.

И трудно было понять, чему больше адресованы были аплодисменты: рассказу или же комментарию к нему…

Пришла очередь Арамиса завладеть общим вниманием, и он, изящным движением пригладив усы, начал свой рассказ:

— В Париже, на улице… гм… впрочем, это не имеет особого значения… проживал… проживает один солидный господин, владелец весьма и весьма роскошного особняка…

Этот достойный во многих отношениях человек вместе с тем имел одну пагубную особенность характера: он был ревнив. Ревнив немыслимо, непередаваемо, я бы сказал… Наверное, самое подходящее определение его ревности заключалось бы в слове «болезненная»… Да, он был болезненно ревнив!

Женясь в довольно солидном возрасте на обворожительном юном существе и пробудив в нем то, что принято называть женственностью, он в один прекрасный день или в не менее прекрасную ночь вдруг подумал о том, что взрастил цветок, который отныне может сорвать любой прохвост, подобравший ключ к его оранжерее. Эта мысль не давала ему покоя, она беспрестанно сверлила мозг, в котором возникали картины разнузданных оргий, где его голая жена становилась добычей двух, трех, целой толпы обезумевших от похоти мужчин, так густо заросших черными волосами, — сам он блондин, — что трудно было отличить их от зверей, с нетерпением дожидавшихся своей очереди…

К сведению мадам Мадлен, которая сейчас посмотрела на меня с явным недоверием, все эти подробности известны мне из первых уст, когда этот господин обращался ко мне как к лекарю… Нет, я не лекарь, но однажды довелось сыграть и эту роль…

Так вот, придя в полное отчаяние от своих фантазий, этот господин стал раздражительным, злобным и донельзя подозрительным. Он изводил свою молодую супругу постоянными упреками в кокетстве, в легкомыслии, в похотливости… да в чем только он не упрекал эту женщину, которая была безупречным образцом супружеской верности!

Она кротко сносила все оскорбления и старалась ни в чем не перечить супругу, которого, казалось, ее смирение приводило в еще большее раздражение.

Как он говорил… лекарю, женщина, на которой нет никакой вины, не станет так покорно сносить упреки в неверности. Она не имела права без него выходить из дому, даже во двор особняка, а когда ревность этого господина достигла крайних пределов, несчастной женщине было запрещено вдобавок ко всему еще и подходить к окнам…