Дон Фернандо

Дон Родриго

Помимо жанра «высокой» трагедии, успешно развивались в ту эпоху и «низкие» жанры — басня, сатира и комедия.

Всеобщее признание получило творчество великого баснописца Жана де Лафонтена. Начав свою литературную деятельность под патронатом Фуке, он остался верен своему покровителю и после его ареста. В 1662 году он опубликовал элегию «К нимфам в Во», где выражал сочувствие и поддержку бывшему министру финансов, а в 1663 вышла в свет «Ода королю», содержащая аналогичные мысли. В аллегорической форме эти мысли нашли свое выражение в знаменитых «Баснях» и «Сказках» Лафонтена, которые с полным правом можно считать своеобразной энциклопедией жизни Франции того времени.

Естественно, Людовик XIV и Кольбер, сменивший Фуке на посту министра финансов, не пришли в восторг от такой позиции Лафонтена, и он испытал на себе все прелести положения человека, осмелившегося усомниться в порядочности абсолютистской власти. Ему было отказано в пенсии, его почти до конца жизни не принимали в члены Академии, хотя, как это всегда бывает при подобных государственных системах, туда зачастую принимали кого не лень по протекции придворных шлюх…

А великий Мольер — независимо от того, что по этому поводу думала толпа, пытавшаяся помешать его достойному погребению, — самым убедительным образом доказал, что комедия может быть «высоким» жанром, способным отразить важнейшие нравственные проблемы современности.

Он создал галерею поистине бессмертных образов, ставших символами, таких как патологический скупец Гарпагон, как мещанин во дворянстве Журден, как озорная Белина, как гениально выписанный святоша Тартюф, полагающий, что «… для грехов любых есть оправдание в намереньях благих…», как дерзкий безбожник Дон Жуан, бросающий вызов небесам под горестное сетование своего слуги: «Ах, мое жалованье, мое жалованье! Смерть Дон Жуана всем на руку. Разгневанное небо, попранные законы, соблазненные девушки, опозоренные семьи… все, все довольны. Не повезло только мне. Мое жалованье!»

И густая, емкая атмосфера карнавальной стихии, которая никого не оставляет равнодушным…

Чеканная проза моралистов Франсуа де Ларошфуко, Блеза Паскаля и Жана де Лабрюйера, звонкая, жизнелюбивая поэзия Поля Скаррона…

О, в дамском разговоре тоже прозвучало это имя, но, правда, в ином контексте…

— Бедняжку Скаррона также следовало бы представить в этом групповом портрете, — проговорила Катрин.

— Его ум и талант бесспорны, что и говорить, — откликнулась Ортанс, — но бедняжкой я бы скорее назвала его подвижницу жену Франсуазу. Такое вынести… Не дай Бог…

— Действительно, — проговорила Анжелика. — Земной ад.

— О чем вы? — спросила Луиза. — Я знаю лишь то, что несколько лет назад умер поэт Скаррон и что его молодая вдова распродавала вещи, чтобы отдать долги, больше ничего…

— Печальная история, — сказала со вздохом Анжелика. — Когда их обвенчали, ей было 16, а ему 42, что уже само по себе не сулило безоблачного счастья, но если учесть, что при этом он был паралитиком, что его тело было скрючено самым замысловатым образом, что по ночам он кричал от невыносимых болей…

— Боже! — ужаснулась Луиза. — Я даже представить себе не могла… Но, — продолжила она, — как же, в таком случае, он исполнял свой супружеский долг?

Остальные дамы переглянулись, а Мадлен воскликнула, всплеснув руками:

— Боже! Такой вопрос задает француженка!

И дамы звонко расхохотались.

О женщины, женщины! Главные героини любой из эпох!

Недаром же во всех случаях жизни, при любых ее обстоятельствах, в горе и в радости, в подвиге и в преступлении, универсальным ключом к пониманию сути и природы вещей служит довольно затертая, но так и не утратившая своей актуальности фраза: «Chercher la femme!»

Войдя в будуар Анжелики, я застал там довольно представительное общество, состоящее, кроме хозяйки дома и уже знакомых мне Ортанс, Катрин, Луизы и Мадлен, из пятерых мужчин, четверых из которых я, правда, не сразу, но все же узнал по некоторому сходству с их портретами в энциклопедиях.

Томас Гоббс, известный английский философ, мужчина лет семидесяти, с длинными седыми волосами и закрученными вверх тонкими кончиками усов. Окончил Оксфорд, был секретарем у знаменитого Френсиса Бэкона. Поддерживал дружеские отношения с Мерсенном, Гассенди и Декартом. Много лет жил во Франции, где, кстати, в 1646 году преподавал математику проживающему тогда в Париже принцу Уэльскому, будущему королю Англии Карлу II.

Это обстоятельство, однако, не сподвигло Карла после своей коронации защитить Гоббса от бешеной травли со стороны новых роялистов, объединившихся на этой почве с клерикалами и обвинивших старого философа в атеизме.

Рядом с ним сидел в глубоком кресле красивый мужчина лет пятидесяти, несколько надменного вида, в пышном напудренном парике. Франсуа де Ларошфуко, герцог, принц Марсийяк, потомок одного из древнейших аристократических родов Франции.

В 1640 году он участвовал в придворных интригах против кардинала де Ришелье на стороне королевы Анны Австрийской. В 1648 году был активным участником Фронды.

Третьим из мужчин был молодой, лет примерно тридцати, сухопарый господин с узким худым лицом. Английский философ Джон Локк. В 1656 году он получил в Оксфорде степень бакалавра, а в 1658 — магистра. Совершенствовался, насколько мне известно, в медицине.

Бенедикт Спиноза, тоже лет тридцати, с печальными карими глазами под сведенными бровями, голландский философ, сын амстердамского купца-еврея. В 1656 году за свободомыслие был отлучен и проклят еврейской общиной Амстердама, после чего на него было совершено покушение одним фанатиком.

Пятым был совсем еще юнец, относительно которого я не строил никаких предположений, сочтя его просто сопровождающим лицом кого-то из философов, но, как вскоре выяснилось, это была будущая знаменитость Жан де Лабрюйер, автор нашумевших впоследствии «Характеров, или Нравов этого века». Но пока что это был всего лишь студент юридического факультета Орлеанского университета, упросивший Ларошфуко взять его с собой.

— Видите ли, сударыня, — проговорил, обращаясь к Луизе, Томас Гоббс, — философия, или «любовь к мудрости», любомудрие, — это наука о причинах, или, попросту говоря, о «почему». То есть о наиболее общих принципах существования этого мира… Вы согласны с таким определением, ваша светлость? — спросил он Ларошфуко.

— Полностью согласен, — отозвался тот. — Но, во-первых, прошу вас, мистер Гоббс, в философских диспутах не упоминать титулов, дабы не нарушать принцип равноправия их участников, а во-вторых, если уж говорить об условиях существования мира, то следовало бы особо отметить, что им правят лишь судьба и прихоть, ничего более.