Что ж, мужчину обмануть можно, в особенности если он имеет склонность к самообману, но вот природу… исключено.

Вечерело, а охотники все не возвращались.

Никто, впрочем, не выказывал беспокойства по этому поводу, видимо, памятуя про охотничий азарт короля, который ни за что не согласился бы прекратить преследование зверя только лишь потому, что пришла пора обедать либо возвращаться домой.

Жизнь в Версале продолжала течь, вернее, бурлить своим чередом, и я немало дивился тому, как эти в общем-то праздные люди все время чем-то заняты, чем-то озабочены, куда-то спешат, создавая довольно напряженный ритм своего оригинального бытия.

Идя по одной их боковых аллей огромного парка, я заметил в конце ее массовое оживление, живо напомнившее мне утренние часы у вокзала Сен-Лазар, когда из пригородных поездов выплескиваются волны крайне взволнованных людей, опасающихся опоздать на работу.

Но этим-то куда спешить?

Причина оживления придворных стала понятна, когда я достиг конца аллеи и увидел уменьшенную копию античного театра, живописно раскинувшуюся на склоне невысокого холма.

Скамьи для зрителей быстро расцвечивались нарядными одеждами, превращая однообразно зеленый склон в подобие огромной клумбы, по которой то и дело пробегают волны под порывами капризного весеннего ветра.

В центре сценической площадки стоял стол на гнутых золоченых ножках. На столе лежала бесформенная груда каких-то предметов, накрытых куском лилового бархата.

Публика, естественно, строила самые различные предположения относительно того, что же именно скрывал под собой лиловый бархат, но вот послышался заливистый звон малого колокола, и собравшиеся умолкли, с интересом глядя на сцену, куда неторопливо вышли два человека. В одном из них я узнал главного церемониймейстера, который уже несколько раз в течение этого дня появлялся в самой гуще придворных событий, не столько влияя на их развитие, сколько придавая им значимость своей величавой осанкой и золоченым жезлом.

Другой потрясал своей экзотичностью. Это был китаец, появление которого в ту эпоху в центре Европы было само по себе из ряда вон выходящим событием, а кроме того, он был одет в диковинный балахон из золотисто-желтого шелка и высокий черный колпак, усыпанный золотистыми блёстками, что придавало ему сходство с придворными астрологами времен крестовых походов.

Взглянув на него, я сразу вспомнил, что несколько дней назад Анжелика говорила своим приятельницам о каком-то ученом азиате, будто бы приставленном к королевской особе для обеспечения безопасности его сексуальных эксцессов, если не сказать — похождений.

Любопытно, что же этот сын Поднебесной собирается сообщить придворным «короля-солнце», разумеется, с ведома своего нового патрона и, скорее всего, по его же прямому указанию…

— Глубокоуважаемые дамы и кавалеры! — рокочущим басом проговорил церемониймейстер, вскинув свой сверкающий жезл. — С высочайшего позволения рекомендую вашему благосклонному вниманию профессора Чжао Си и его оригинальную систему взглядов на некоторые стороны нашего бытия!

Произнося последние слова, он так выразительно подмигнул, что публика тут же ответила на это веселым смехом и рукоплесканиями.

Церемониймейстер сошел со сцены и занял место на скамье первого ряда мест для зрителей.

Китаец почтительно, но без тени подобострастия поклонился цвету французской аристократии и четко, почти без акцента, проговорил:

— Высокочтимые и благородные мужи и женщины! Прежде чем начнется театральное представление, я осмелился бы предложить вам недолгую беседу о предмете, вне всяких сомнений, занимающем ваши помыслы и наполняющем упругой силой ваши сердца. Я имею в виду то, что принято называть любовью.

По рядам зрителей пробежала волна оживления, но, как я понял, тема этой беседы если не всем им, то значительной части была известна заранее, подтверждая расхожую мысль о том, что во дворце секреты живут только до тех пор, пока они не произнесены вслух.

— Все вы, — продолжал Чжао Си, — несомненно, знакомы с этим предметом, а многие не без некоторых оснований считают себя знатоками его, и я вовсе не намерен оспаривать их высокочтимое мнение, однако позвольте мне изложить некоторые взгляды на это явление, только изложить, ни в коей мере не посягая на чьи бы то ни было убеждения…

Он обвел взглядом ряды зрителей, которые ответили ему гулом одобрения, и сказал:

— Французы — признанные гении любви, однако, насколько я успел заметить, очень немногие из них следуют при этом величайшей мудрости слов христианского философа Аврелия Августина: «Все человеческие беды происходят оттого, что мы наслаждаемся тем, чем следует пользоваться, и пользуемся тем, чем следует наслаждаться».

Ропот зрителей был скорее удивленным, чем возмущенным, из чего я сделал вывод о том, что слова Августина для многих были откровением.

— Поистине мудрые слова, — продолжал китаец, — обнажающие суть любви и предостерегающие от роковых ошибок. Вы, европейцы, рассматриваете любовь как тайное удовольствие, которое должно быть надежно скрыто от людских глаз, как грех, который вы замаливаете у своего милостивого Бога и одновременно с этим утверждаете, что Он устами Сына своего заповедал вам любовь как главный принцип жизни, не так ли?

— Но ведь это же разная любовь! — звонким высоким голосом возразил расфранченный маркиз де Кавуа. — Одно дело — любовь к ближнему, и совсем другое…

Он посмотрел на сидящую рядом с ним даму и вздохнул, закатив к небу подкрашенные глаза.

— Любовь — одна, — покачал головой Чжао Си. — Она есть высшее проявление служения Небу, торжество соединения двух жизненных начал, двух сил, которыми пронизана вся окружающая нас природа и мы как ее часть. Мы обозначаем их словами инь и ян. Инь — женское начало, ян — мужское. Инь — тень, Луна, а ян — свет, Солнце. Они неразлучны: день сменяется ночью, у света есть тень, так устроена жизнь под Небом, и цель ее — достичь счастливого союза инь и ян, не более того…

— Но существуют же еще и такие понятия, как слава, могущество, богатство в конце концов! — подал возмущенный голос маркиз де Вард.

— Существуют, — кивнул китаец. — Но не сами по себе, а лишь для чего-то. Не цель, средство. Слава, могущество, богатство лишь способствуют обретению счастья соития инь и ян. Для чего мы заказываем себе красивые и дорогие одежды? Ведь не для того лишь, чтобы любоваться их отражениями в зеркалах! Роскошные кровати. Кружевное белье. Парфумы. Мушки. Афродизиаки в конце концов. Ведь ничего бы этого не было и в помине, окажись мир заселенным только мужчинами или только женщинами! А величайшие подвиги? А ужаснейшие преступления? А великие творения искусства? Да что там, а этот дворец, это чудо человеческого творчества, разве он мог бы возникнуть только лишь в качестве пристанища от дождя и ветра? Вы улыбаетесь…

— А воинская доблесть? — спросил старый герцог де Грамон.

— Признаем ее прекрасной, — дипломатично ответил профессор. — Но не будем при этом забывать слова великого Конфуция: «Мне не приходилось встречать такого, кто любил бы доблесть так, как любят женскую красоту».

— А что любят женщины? — спросила кокетливая мадам де Шуази.

— Торжество любви, мадам.

— Но как достичь его?

— Всего лишь не противиться своим природным желаниям. Не стыдиться, не отпугивать их, а радоваться тому, что они есть. Еще есть. Ведь самое страшное — это не утрата возможностей, а утрата желаний.

— Мой духовник едва ли согласился бы с вами, профессор.