— Мои хозяева?..

— Неужели ты не понимаешь? Это все из-за меня.

— Конечно!

— Даже если меня шлепнут Бессмертные, все равно будет скандал. Журналисты пронюхают. В новостях покажут сначала мои выступления, а потом меня в мешке. Правозащитники вас раскатают. На выборах вашей партийке придется туговато. Может, даже министерство придется сдать... Проблема. Надо что-то делать.

— Надо, — соглашаюсь я и вытягиваю руку с пистолетом, приставляя дуло к его лбу.

— И вот Партия Жизни вам подыгрывает! За пару часов до того, как со мной перестарались во время рейда, мои товарищи — как знали! — прячут бомбу в этих чудесных садах. Чтобы попасть в один выпуск новостей с сообщением о моей случайной смерти. Потому что, во-первых, тогда получается, что я это как бы заслужил. А во-вторых, чего этих ублюдков вообще жалеть? Как они с нами, так и мы с ними! А?!

— Гребаный параноик...

— «Паранойя!» — вопит марионетка, которой рассказали о кукольном театре. Открывается дверь, в коридоре появляется здоровяк.

— Все нормально?.. Ого...

— Слушай, — говорю я ему, не опуская ствол. — Забирай остальных и расходитесь. Я тут подчищу все. Это вас не касается. Не знаю, что вам безухий наплел... И да, прихватите эту падаль с собой.

Из-за двери выглядывает еще одна маска.

— Давай мы подстрахуем, — топчется здоровяк.

— Уматывайте, я сказал! — ору я. — Живо! Это мой скальп, ясно?! И никто себе его не присвоит, ни ты, ни эта безухая мразь!

— Какой скальп? Я под такое вообще не подписывался, — ноет за широкой спиной громилы кто-то еще из звена.

— Ну и ладно! — взрывается здоровый. — И пошел ты на хер! Забираем Артуро и валим! Пусть этот психопат сам разгребает тут все!

Они выносят этого своего — и моего — Артуро. Он огромной мясной куклой свисает с их рук, пальцы волокутся по полу, ширинка расстегнута, из-под маски тянется паутинка слюны, воняет кислым.

Рокамора следит за всем молча, не дергается. Дуло прижато к его лбу.

Процессия удаляется, пока не скрывается за углом.

— Зачем? — спрашивает у меня Рокамора.

— Не могу, когда смотрят.

— Слушай... Это правда не мы. Сам подумай... Партия Жизни — и массовое убийство... Это же нас навсегда... Дискредитирует. Я и своим это сколько раз говорил... Партия Жизни — убивает... Это не партия, а оксюморон какой-то... Я бы никогда... — частит он.

— Да насрать мне на твою партию. У меня конура — куб два на два. Понимаешь? Каждый день туда возвращаться... Я в лифтах еле езжу, а мне жить в этом склепе. Вечно. И тут такая возможность. Повышение. Нормальные условия.

С кем мы ближе, с кем свободней, с кем искренней — с человеком, с которым только что переспали, или с человеком, который находится в нашей власти, и которого мы готовимся казнить?

— Ты не хочешь это делать, да? Ты же нормальный парень! Там, под маской... У тебя же там лицо есть! Ты просто послушай... Они что-то готовят. На нас сейчас охоту открыли... Мы столько лет действовали... Угрожали нам, конечно, но... Сейчас нас просто убирают... — торопится он.

— И я вот в эту свою конуру приду — и без снотворного не могу. Крыша едет. Еще сны эти, конечно... Если не убиться, снова все это вижу, — перебиваю его я.

— А что мы сделали? Что мы вам сделали? Прячем тех, кто не хочет с детьми расставаться? Нарушителей укрываем? Вы нас террористами выставляете, а мы — армия спасения! Тебе этого не понять, конечно... Там дело ведь не в том, что ты свою молодость отдаешь за своего ребенка! В другом дело! В том, что ты умрешь раньше, чем он вырастет! Что ты его одного бросишь... Что тебе с ним прощаться надо будет! Люди этого боятся! — Он распаляется, забывается.

— А вы прикрываете этих гребаных трусов! Стерилизовать — и тебя, и всех вас! Мы все равно всегда всех находим! Рано или поздно! И ты знаешь, что происходит с детьми, которых конфискуют! Добренькие вы, да?! Да этим выблядкам вообще лучше не появляться на свет, чем так!

— Не мы это придумали! Это ваши законы! Какая сволочь придумала заставить нас выбирать между своей жизнью и жизнью наших детей?!

— Заткнись!

— Это все твои хозяева! Это они вас калечат, они нас травят! Им спасибо! За детство твое! За то, что у тебя семьи не будет никогда! За то, что я сейчас сдохну! За все!

— Что ты знаешь про мое детство?! Ты ничего не знаешь! Ничего!

— Я не знаю?! Это я не знаю?! — взрывается он.

— Заткнись!!!

Я зажмуриваюсь.

Вжимаю спусковой крючок.

Последнее, что я видел, — его глаза. Я вроде бы встречался уже когда-то с ним взглядами... Смотрел уже в эти глаза... Где? Когда? Сухой щелчок. Глушитель.

Из меня одним толчком выплескивается все — все, что набухало, давило, распирало меня изнутри. Будто кончил. Звука падающего тела не было. Выстрела не было?

Осечка? Пустой магазин? Не знаю. Не важно.

Я израсходовал всю злость, все силы, весь драйв, которые скопил для убийства. Все их вложил в этот холостой выстрел. Открываю глаза.

Рокамора стоит передо мной, зажмурившись тоже. На брюках — темное пятно. Мы все отвыкли от смерти — и жертвы, и палачи.

— Осечка, кажется, — говорю ему я. — Открой глаза. Сделай шаг назад. Он слушается.

— Еще один.

— Зачем?

— Еще.

Он отходит медленно, пятясь спиной, не спуская глаз с пистолета, который все еще смотрит в середину его лба.

Я не могу убить его еще раз. Меня не хватает на это.

— Проваливай.

Рокамора ничего не спрашивает, ни о чем не просит. Не поворачивается ко мне спиной. Думает, что выстрелить ему в спину мне храбрости хватит.

Через минуту он исчезает в темноте. Я с усилием сгибаю затекшую руку, в которой держу пистолет, проверяю магазин: полная обойма. Подношу дуло к виску. Странное чувство. Пугает легкость, с которой можно, оказывается, прервать свое бессмертие. Играю с этим: напрягаю указательный палец. Сдвинуть спусковой крючок на пару миллиметров — и все.

Из квартиры слышится всхлип.

Опускаю руку и, пошатываясь, захожу.

Все вверх дном, ящики почему-то все открыты. На полу — густеющие блестящие пятна. Девчонки нет.

По следу идти недолго. Она сидит в ванной, забралась в душевую кабину с ногами. Пытается отползти от меня, но упирается в стенку. Повсюду красное — на кафеле, на поддоне, на ее руках, в волосах — наверное, пыталась их пригладить. Какие-то жуткие ошметки пропитывают кровью брошенное на пол полотенце...

Выпотрошенный я, выпотрошенная она, распотрошенная квартира. Мы подходим друг другу.

— У м-меня... К-кровь... Я... Я п-потеряла... П-потеряла... Не надо б-больше... Пожалуйста...

— Это не я... — успокаиваю ее дебильно. — Правда, не я. Я ничего вам не сделаю.

Для нее мы все одинаковые, думаю я отстраненно. Пока мы в масках, мы все одинаковые. Так что в какой-то степени это именно я.

Сажусь на пол. Хочу содрать с себя Аполлона, но не решаюсь.

— В-вольф? Он ум-мер?

Все ведь неплохо начиналось. Меня послали сюда убрать опасного террориста и зачистить свидетелей операции, отдали под мою команду звено Бессмертных. Но террорист оказался ноющим интеллигентом, свидетели — ревущей девчонкой, вверенное мне звено — бандой озабоченных садистов, а я сам — размазней и слабаком. Террорист отправился по своим делам, мой дублер-проверяющий пускает слюни в коме, а свидетельница ничего не видела. К тому же у нее выкидыш, так что мне теперь ей даже инъекцию нет оснований делать, не говоря уже о том, чтобы ее пристрелить. Явно не мой день.

— Нет.

— Его з-забрали?

— Я его отпустил.

— Г-где он?

— Не знаю. Ушел.

— Как уш-шел? — Она растеряна. — А я? Он не в-вернется за м-мной? Жму плечами.

Она обнимает колени, ее трясет. Она совсем голая, но, кажется, даже не понимает этого. Волосы спутаны, склеены, свисают багровыми сосульками. Плечи изодраны. Глаза красные. Аннели. Она была красивой девчонкой, пока не попала под каток.

— Вам, наверное, к врачу хорошо бы, — говорю я.