– В твоем велеречии слишком много эмоций. Признак одержимости.

– Ты упала до грубого юмора, Джанат?

– Уф. Ладно, ладно. Начинаю понимать твои мотивы. Ты развяжешь смертоносный хаос ради всеобщего блага.

– Будь я жалостлив к себе – начал бы сетовать, что никто не поблагодарит меня за принесенное благо.

– Значит, ты принимаешь ответственность за последствия.

– Кто-то же должен.

Она помолчала дюжину ударов сердца. Теол смотрел в ее глаза – воистину прекрасные глаза – и видел, как они раскрываются все шире. – Ты сам – метафора, ставшая реальностью.

Теол усмехнулся: – Не нравится? Но это нелепо? Как я могу не нравиться? Мной нужно восхищаться. Я стал иконой воплощенного стяжательства, образом великого, но безымянного бога! Если я ничего не делаю с накопленными богатствами – что же, я заслужил право. Все голоса его священной литании трубят: «Ты заслужил!»

– Но есть ли моральное основание в уничтожении накопленного? В подрыве той системы, которая дала тебе разбогатеть?

– Джанат, какое отношение имеет к происходящему мораль? Богатство – морально? А целая жизнь, проведенная в трудах на какую-нибудь жирную жабу – моральна? Верная служба купеческому дому – моральна? Верная кому? Верная чему? О, да они оплатили верность сотней доков в неделю, не считая прочих удобств! Но чья верность праведнее – верность хапающего богатства или верность преданно служащего нанимателю? Разве купец на вершине золотой кучи не получает привилегию быть безжалостным и жестоким? Но если это хорошо для него, почему это плохо для беднейшего работника его компании? Есть ли моральное основание в двух наборах правил, совершенно не совпадающих между собой? И почему слова насчет «морали» и «добродетели» так легко вылетают из пастей тех, кто увлеченно карабкается на вершину, позабыв и про первое, и про второе? Давно ли мораль и этика стали орудием подчинения одного человека другому?

Джанат смотрела на него. Лицо женщины стало непроницаемым.

Теол хотел воздеть руки, подчеркивая кульминацию речи; но вместо этого он попросту пожал плечами: – Мое сердце разбили нагие курицы.

– Да, понимаю, – шепнула она.

– Надо было уходить раньше.

– Что?

В переулке затопали сапоги. Хлипкая дверь, недавно установленная Баггом из уважения к стыдливости Джанат, упала с одного удара. В дом вломились люди в доспехах.

Джанат негромко вскрикнула.

Танал Ятванар не верил собственным глазам. Стражники проталкивались мимо него; в конце концов ему пришлось растопырить руки, чтобы избыток солдат не развалил нелепую комнатенку с перепуганными, квохчущими курами и выпучившими глаза обитателями.

Ну, хотя бы ОНА действительно выпучила глаза. Мужчина – печально знаменитый Теол Беддикт, нестерпимо смешной в дурацком сцепленном булавками одеяле – смотрел на нежданных гостей спокойно.

Танал устремил взор на Джанат и ухмыльнулся. – Какая неожиданность!

– Я… я что, знакома с вами, господин…?

Теол промолвил безмятежным тоном: – Чем могу служить?

Танал, смущенный словами Джанат, не сразу услышал вопрос Теола. Потом ощерился: – Я здесь, чтобы арестовать твоего лакея. Человека по имени Багг.

– Он нет! Он готовил не настолько плохо.

– И, как оказалось, я наткнулся на другое преступление.

Теол вздохнул и нагнулся, подняв подушку, из которой извлек живую курицу. Она была ощипана, только стержни перьев торчали тут и там. Птица трепыхалась, пытаясь хлопать вялыми розовыми крыльями, мотала головой на тощей шее. Теол протянул ее агенту: – Вот. Признаюсь, мы почти не надеялись на получение выкупа.

Какой-то стражник за спиной Танала сдавленно хихикнул.

Танал скривил губы. «Не забыть найти весельчака. Замечание в досье, неделя нарядов научат, во что может обойтись непрофессионализм в присутствии Танала Ятванара!» – Вы оба под арестом. Джанат Анар – за бегство из-под опеки Истых Патриотов. Теол Беддикт – за укрывательство вышеуказанной беглой преступницы!

– Ах, так, – вздохнул Теол. – Если бы вы проверили отчеты Адвокатской коллегии за прошлый месяц, господин, то обнаружили бы там официальное прощение, выданное Джанат Анар. «За отсутствием обвиняемого» – тот тип амнистии, которое ваш род использует в случае полного и тщательно организованного исчезновения субъекта. Итак, находящаяся здесь ученая полностью амнистирована, что, в свою очередь, означает – я не укрывал беглую преступницу. Что до Багга… ну, когда выследите его, передайте, что он уволен. Я не допускаю негодяев в свой дом. Кстати, говоря о негодяях… вы уже уходите?

«Ну нет, во второй раз не ускользнешь!» – Если таковая амнистия существует, – ответил Танал, – тогда, разумеется, вы будете отпущены с извинениями. Но на данный момент вы под моей опекой. – Он махнул рукой одному из солдат: – Заковать их.

– Слушаюсь, господин!

Багг свернул за угол и обнаружил, что узкий проход к дому Теола заграждает туша недавно забитого бычка с раскинутыми ногами и высунутым белым языком. Аблала Сани, обхватив рукой сломанную шею животного, кряхтел и напрягал мышцы; лицо его покраснело, на висках и шее выступили синеватые вены, по сложной пульсации которых было хорошо заметно – у Тартенала не одно сердце.

Тащивший добычу к двери Теола великан заметил Багга, и глаза его вспыхнули: – О, хорошо. Поможешь.

– Где ты его взял? Ну, неважно. Он не пройдет в дверь, Аблала. Придется разрубить снаружи.

– Ох. – Великан помахал рукой. – Вечно все забываю.

– Аблала, Теол дома?

– Нет. Никого нет.

– Даже Джанат?

Тартенал, не сводивший глаз с прочно застрявшего в переулке бычка, потряс головой. – Придется отпилить ноги. О, куры дома.

С каждым шагом к дому Багг волновался все сильнее. Сейчас он понял, что не зря. Но нужно было не просто нервничать. Нужно было предвидеть. «Мой ум… я стал рассеянным. Далекие поклонники и кто-то гораздо более близкий…»

Багг вскарабкался на тушу, протиснулся мимо Аблалы – это оказалось легко, ведь здоровяк был весь в мыле – и побежал к двери.

Створка сломана и висит на одной хлипкой петле. Внутри четыре курицы маршируют по полу, словно заправские солдаты. То же самое пытается проделывать и подушка Аблалы.

«Дрянь дело! Они его взяли!»

Скоро в штабе истопатов случится сцена. Ничего нельзя поделать. Полное уничтожение, поток гнева Старшего Бога – ох, слишком рано, слишком многие головы поднимутся, слишком многие глаза сузятся, языки задвигаются, впитывая голодную слюну. «Просто оставайся там, где ты сейчас. Оставайся там, Икарий Губитель. Не хватайся за меч, не хмурь бровей. Пусть борозды гнева не покроют твой лоб. Стой, Икарий!»

Он вошел в комнату и схватил большой мешок.

Аблала Сани заслонил дверь. – Что стряслось?

Багг кидал в мешок скудные пожитки.

– Багг?

Тот сунул в мешок курицу, потом еще одну.

– Багг?

Ходячая подушка упала в мешок последней. Завязав узел, Багг повернулся и передал мешок Аблале. – Найди, где спрятаться, – бросил он.

– А как насчет коровы?

– Это бычок.

– Я старался, а он застрял!

– Аблала… ладно, оставайся здесь. но теперь ты сам по себе. Понял?

– Куда ты идешь? Где все?

Если бы Багг попытался объяснить произошедшее доступным великану языком, все могло бы обернуться иначе. Старший Бог задержался бы на миг, потом еще на один, а потом задумался бы. Однако он сказал кратко: – Они пропали, дружище, и никто из нас не вернется. Очень долго. Может, никогда. Позаботься о себе сам, Аблала Сани. И берегись своего нового бога – он гораздо больше, чем кажется.

Сказав так, Багг выбежал, перебрался через труп бычка и ушел в глубину улочки. Где и остановился.

Они будут охотиться за ним. По улицам. Ему хочется прорываться с боем? Нет. Один удар, один момент высвобождения силы, когда тела истопатов полетят клочками во все стороны. Быстро сделать – и уйти.