(В скобках поясню: одна из причин недовольства командующего заключалась в том, что раскрылось: еврей Манасевич-Мануйлов, которого Соколов безоговорочно числил за немцами, на самом деле служил… агентом русской контрразведки. Манасевич являлся личным агентом Бонча: «С волками жить, по-волчьи выть, и волей-неволей мне пришлось пользоваться сомнительными услугами Манасевича.» Кроме того, контрразведка готовила убийство Распутина. Впрочем, такое же убийство готовили министр внутренних дел (Хвостов), ялтинский градоначальник монархист Думбадзе и тому подобные личности.)

Так стихийно сложился в воевавшей стране блок подрывных сил, ударным элементом которого неожиданно для всех стали фанатичные монархисты. Именно к ним в первую очередь относились слова Николая II в дневнике в день отречения:

«Кругом обман и трусость, и измена».

От войны к четвертому году смертельно устали все.

Сменилось правительство во Франции: к власти пришел «тигр», – Жорж Клемансо, требовавший некогда коренных преобразований (отсюда – радикал). Уж такой-то борец сделает все, чего не могли сделать для Франции старые министры.

Сменилось правительство в Англии: борец с англо-бурской войной и «джингоизмом» Давид Ллойд Джордж, конечно, не позволит – так думали в народе – продолжать войну ради каких-то империалистических целей.

Сменилось правительство в Германии: его фактическими руководителями стали победители в «августе 1914 года» – Гинденбург и его начальник штаба Людендорф.

Короче, в Европе происходили перевороты: шли к власти сильные личности, пользовавшиеся «общественным доверием».

Николай же успел уволить всех, у кого был наработан собственный общественный авторитет, министров бывшего кабинета Столыпина: один за другим исчезали в отставках Коковцов, Сазонов, Кривошеин… Их заменили люди безусловно честные. Но главным достоинством новичков была преданность самодержцу.

Почему царь ни за что не хотел «кабинета общественного доверия»?

Перестройка хозяйства страны на военный лад требовала колоссальной концентрации сил. Иначе она могла не удасться. Царь, как практик государственной работы считал, что чрезмерные, невероятные нагрузки, требуемые от России для победы, эта страна может выдержать при условии предельной концентрации ответственности и власти в одних – в его руках.

То, что произошло в России между августом 1915-го и февралем 1917 года, можно назвать «военно-экономическим чудом».

Производство винтовок выросло в два раза, пулеметов – в шесть, легких орудий – в девять, снарядов, которых так не хватало при Николае Николаевиче, – в 40 раэ! Выпуск самолетов – в три раза.

«К лету 1916 года, – писал Черчилль, – Россия … сумела выставить в поле – организовать, вооружить, снабдить – 60 армейских корпусов вместо 35, с которых она начала войну.»

Вопрос политической интуиции для руководителей стран Европы сводился в это время к тому, какая из смертельно уставших держав падет первой. Царь знал, что максимум возможного для России и народа – это продержаться в 1917 году. Если войну не выиграть в эту кампанию, империя падет. Он взял на себя ответственность за роковое решение: продолжать войну до победы.

В июле 1914 года престарелый Франц-Иосиф II сказал о судьбе Австро-Венгрии: «Если империи суждено погибнуть, пусть она сделает зто респектабельно.» Похоже, подобный самоубийственный комплекс загипнотизировал и остальных монархов Европы.

Николай, человек с совестью и чувством долга, знал: число убитых только на фронте и только с русской стороны приблизилось к двум миллионам.

Что он мог бы сказать в оправдание семьям двух миллионов своих погибших солдат и офицеров, если бы война, начатая его Манифестом, кончилась восстановлением довоенного статус-кво?

Он без колебаний принял решение начать кампанию 1917 года – проиграв в итоге империю.

По всей России метались поездные составы в поисках продовольствия для армии и городов. Еды стало не хватать. Не неповоротливость «бюрократов» была причиной, как клеветали мастера репортажей и карикатур, и уж тем более не «измена». Но в армию было призвано почти 15 миллионов солдат. 15 миллионов пар рук никто не мог заменить – прежде всего на полях.

Когда в лавках не хватило хлеба, началась революция.

Для ее подавления имелись верные войска, нужен был только приказ. Но царь чувствовал: после взятия штурмом собственной столицы ему уже не достичь победы на фронте. Россия опередила Центральные державы в том, что не выдержала первой.

Когда Николай вместо приказа о подавлении восстания объявил Думе и генералам: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага матушки-России», что ж, генералы проявили именно ту способность понимать политическую ситуацию, которую мы пытались изобразить нашему читателю выше.

Николай Николаевич: «Передайте сыну Ваше наследие, другого пути нет.»

Брусилов: «Без отречения Россия пропадет.»

Сахаров (Румынский фронт): «Рыдая, вынужден…»

Через какое-то время соратники и единомышленики этих генералов встанут во главе белых армий в гражданскую войну. Надо ли удивляться, что они проиграют Ленину, Троцкому, Сталину, которые при всех очевидных пороках были величайшими в XX веке гроссмейстерами революционных потрясений, борьбы за влияние на умы и души народных толщ. Да и для кровавого и жуткого, дьяволова дела войны эти неутомимые и одновременно взрывно энергичные «шпаки» оказались приспособленными куда лучше любого офицера,

«О русский народ, – писал в эти дни в дневнике Пьер Паскаль, – ты ищешь блага, а тебя обманывают всегда и всюду.»

Несколько страниц посвятил Бруцкус тому этапу «хождений по мукам» (от ареста Романовых в Царском Селе до прибытия в Екатеринбург), когда «ни одного еврея возле семьи не появлялось»: «История Французской революции оставила на вечную память потомству маленькое имя, окруженное величайшей ненавистью – имя сапожника Симона, терзавшего отданного ему на воспитание сына Людовика XVI, маленького дофина, колотушками, издевательствами и поруганием отца и матери несчастного мальчика.

…В нашей, величайшей революции таких Симонов было – прудов не запрудить. Не было сословия, которое не выделило добровольцев, яростно стремившихся дорваться до бывших величеств и высочеств, чтоб сделать неприятность или гадость.»

Он перечисляет российских «Симонов»: поручика Домодзянца, демонстративно не козырявшего арестованному полковнику Романову; поручика Ярынича, не протянувшего бывшему императору руку (царь спросил: «Голубчик, за что?»); офицеров охраны, требовавших, чтоб семью выстраивали им «на проверку».

Офицеры «окарауливаули» царя на прогулке, наступая ему на пятки буквально: «Однажды царь отмахнулся от такого хулигана ударом трости назад». Солдаты подсаживались к болевшей царице, развалясь и куря; у наследника отобрали игрушечное ружье-монтекристо под предлогом «разоружения арестованных»; воровали продукты и вещи, а однажды ворвались в покои дворца с обыском: «шпионы», мол, сигнализируют вражеским самолетам из окна… За «сигнал» стража приняла тень качавшейся в качалке царевны (вполне возможно, солдаты привыкли разоблачать таких же шпионов в еврейских местечках.)

Бруцкус цитирует показания коменданта, полковника Евгения Кобылинского, о самом моменте ареста царя:

«Когда на царскосельском вокзале Государь вышел из вагона, лица из его свиты посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь, проникнутые страхом, что их узнают. Прекрасно помню, что так удирал генерал-майор Нарышкин и, кажется, командир железнодорожного батальона Цабель. Сцена была некрасивой.»

Профессор перечислил и других «сиятельств, которые грубейшим образом покинули семью со дня отречения царя и ни разу не интересовались судьбой своих бывших благодетелей»: герцога Лейхтенбергского, флигель-адъютанта Саблина, «с коим семья буквально не расставалась», Мордвинова, «которого особенно любил царь», начальника конвоя Граббе и заведывавшего делами государыни графа Апраксина.