И Серега, прислушавшись к себе, снова почувствовал, как сильно он вымотался. Да только очень сомнительно, что пацаны уснуть смогут – часа три в отсеке будет ор стоять, каждому ведь надо рассказать и поделиться. И только потом свалятся.

И ошибся. Через минуту после отбоя вся казарма уже спала мертвым сном.

*   *   *

А комендантская служба продолжала свою работу, и закончить ее предстояло не скоро. С Галерей и укрепрайонов, с внешних КПП и казематов Внутреннего Периметра выносили бойцы покалеченных и убитых, раненых и умирающих. С разбитыми головами, с порванными телами, с набухшими кровью повязками, с отрубленными тяжелыми пулями конечностями… Детей и взрослых, женщин и мужчин. Тех, кто защищал свой дом.

Их осторожно грузили на платформы и увозили в Госпиталь. Там скажут, кто жив, а кто мертв, кого еще можно спасти, а кто безнадежен. Тех, кому повезло – по палатам, в терапию, в реанимацию. Кому не очень – в Отработку. Это была война. Война, где не брали в плен и не обменивали, война беспощадная, на истребление. И как всякая война, она брала свою цену.

У пышущего жаром пушечного ствола, в боевом каземате второго уровня юго-восточной башни, глядя через длинную амбразуру вниз, на галерею, по которой ползали тягачи, груженные останками машин, стоял Владимир Иванович Важняк. Глава думал – и думы эти были тревожные. Рядом с ним, привалившись плечом к стене, стоял Ромашкин. И на его лице тревоги значилось куда больше, чем в глазах генерала.

Сегодняшний накат оказался рядовым. И как бы цинично не звучало – потери минимальны. Предварительно Госпиталь оценивал их в пятьдесят три гражданских, два десятка бойцов ПБО и комендатуры и четверых спецов. Но совсем не это волновало генерала. Как Глава общины он больше радел за выживаемость всего Дома, живучесть всей популяции в целом, чем за каждого отдельного члена. Что ж… именно таков удел любого правителя: видеть большее, забывая о меньшем. Куда важнее было другое…

– Давай-ка, Федор Серегеевич, еще раз все в кучу соберем, – оторвавшись от созерцания, обернулся он к главному научнику. – На четыре выпуска хватит?..

– На четыре хватит, – кивнул Ромашкин. – Пятый… тут уже зависит от количества. Шестой – нет.

– А с этих? – Важняк кивнул на громоздящиеся внизу корпуса платформ.

– Их я тоже посчитал, – развел руками научник. – Совокупно с ними, Владимир Иванович…

– А этот ваш «Агент-Альфа»?

– Его мы соберем, на пятьдесят третьем только успевай качать. Но медотсеки…

– Может, ты паникуешь? А, Сергеич?.. – с надеждой в голосе спросил Глава. – Ребята в Джунгли ходят… носят время от времени… учел ты это?

– Не учел, – согласился Ромашкин. – Потому что поступления невелики и неравномерны. Одна-две в год. Даже если принять их во внимание – через шесть лет все равно начнутся перебои. Через семь… ну пусть даже восемь лет – мы останемся без «Букета»! И что тогда?

– Я понял, – вздохнул Важняк. – То есть – нужна большая война. Правильно понимаю?

– Да. И такая, чтоб десятка два медотсеков собрать. Минимум. А лучше три. Только тогда и можно запасец сделать. После наката Второй девятнадцать платформ угрохали. Но запасы сокращаются, фактически половина осталась. А без них… – Ромашкин развел руками.

Генерал кивнул.

– Вперед!.. Вперед, я сказал!.. Калеки, бля!.. На двадцатом километре сдохли! Позорища!.. Инвалиды!.. Огрызки!.. Организмы дохлые!.. Вся группа, как один!.. Не уложитесь – я вас на ночь в сортиры загоню! Руками будете грести! Три минуты отдыху, потом бегом марш! Время пошло!

Серега, с хрипом дыша, опершись на руку, смог все же подняться с четырех костей на одно колено. Рыков что-то продолжал там орать, кроя матом на всю галерею, – подробностей он не слышал. Сознание словно выключилось, закаменев в бешенстве и боли – однако и в таком состоянии тело понимало, что нужно продолжать движение. Рыков, сука ненавистная, мог придумать и похлеще, чем сортиры. Серега прямо сейчас его голыми руками задушил бы, уж для этого найдутся силы… Он невидяще глянул на сержанта, сидящего на платформе «Калибра», который обычно сопровождал скачки, – красная морда Рыкова плавала в кровавой пелене. Но тому было совершено пофиг на Серегину ненависть. Его так каждый год всем подразделением ненавидят. А он таких ненавистников имеет по нескольку раз на дню. Каждый день и со всех сторон. Кросс – тридцать километров, до Плантаций, в полной боевой. И не волнует. Два часа времени на это дано. Потом на мотовоз – и обратно. Пока едут, можно отдохнуть, шоколада плитку умять. По прибытию в Дом – физуха. И рукопашка. И стрельбы на полигоне. И работа с куклами. И на тактическом поле занятия. И под завершение – снова пробежка. Но уже меньше, до Казарм. И только вечером, поздно, вернувшись в Казармы, можно будет плотно пожрать, получить в задницу свою порцию витаминов и, рухнув на койку, забыться в полуобмороке. На пять часов. А завтра – то же самое, в том же порядке. И так две недели. И сержанту насрать, что ты деревянной колодой всю ночь валялся, во сне не двинувшись ни разу. Скачки же!

– У бойцов!.. подразделения!.. специальных операций!.. Которые!.. работают в Джунглях!.. должна быть фантастическая физуха!.. – продолжал меж тем драть глотку сержант, делая короткие паузы, чтоб набрать воздуха. И впрямь луженая она у него, так орать, аж весь багровый… – Фантастическая выдержка!.. Фантастическая дыхалка!.. Фантастическая!.. – он запнулся на мгновение, пытаясь подобрать очередную гиперболу – но не преуспел и обобщил: – Бля, да у вас, сраные инвалиды, все должно быть фантастическое!.. А вы, сука, умерли на двадцатом километре!.. Какое вам ПСО?! Вас в говночерпы определить – и то не справитесь!

Рыков, какой бы лютой ненавистью ни обожали его курсанты, все же был прав – у бойца ПСО все должно быть фантастическое. И не только физуха. И боевая слаженность, и скорость принятия решений, и реакция, и точность выстрела… да все! У машины априори нет такого понятия, как усталость. Поломка, повреждение – есть, а вот усталости ни грамма. У машины нет такого понятия, как промах по цели – промах возможен только из-за погрешности самого ствола или рваного движения самой цели, когда сумел опередить скорость реакции механизма на твое появление и скорость постановки ствола на цель. У машины нет таких понятий, как страх, нерешительность, волнение, сомнения или жалость… Она, машина, – абсолютный убийца. Бездушный исполнительный механизм. И потому чтоб войти в контакт накоротке, и тем более – победить машину, человек должен сам стать машиной. И не просто машиной, а машиной, превосходящей умениями, умом и хитростью. И группа должно стать не просто группой – а самой настоящей обоймой. Когда каждый боец чувствует товарища и понимает буквально шестым чувством. Интуицией, телепатией… да как угодно! Ведь обойма ПСО – это гораздо больше, чем взвод или отделение в ПБО. Нет в подразделении боевого охранения такой штатной единицы – обойма. А в подразделении специальных операций – есть. Не готовят их так, незачем это. А в ПСО – готовят. По-другому в паутине просто не выжить.

– Время! Время, тела! Встали! Встали, я сказал!.. – заорало откуда-то сверху. – Работаем! Пот экономит кровь[119]!

Значит, пора. Серега, сделав, наконец, фантастическое – фантастическое, мать его! – усилие, поднялся. Легкие горели не огнем – напалмом!.. Сердце, казалось, сейчас в грудине дыру пробьет и вырвется наружу в брызгах крови и осколках кости. Горло раскалено воздухом, который туда-сюда с бешеной скоростью ходит… но нужно бежать дальше. Нужно, и все тут. Пошатываясь под грузом рюкзака, он добрел до Гришки, валяющегося пластом меж двумя рельсами и, наклонившись – и едва не упав при этом, – собравшись с силами, дернул его вверх.

– Вставай… Букаш, сука… вставай!.. Щас убью тебя, тварь!.. Вставай, говорю, труп!.. Кадавр дохлый!..