Изо всех христианских вероисповеданий Черчилль все же отдавал предпочтение англиканской церкви. Он одобрял ее открытость и дух терпимости («Ее заслуга в том, что она всегда принимала, а не отвергала разнообразия религиозных верований и воззрений») и ненавидел католицизм, этот «восхитительный наркотик, облегчающий страдания и прогоняющий тревогу, но при этом замедляющий развитие и лишающий человека силы». В англиканской церкви Черчиллю нравилось то, что она не «погрязла в трясине догм», что в ней «гораздо больше разумного»[415]. Временами казалось, Черчилль разделял точку зрения своих товарищей-офицеров, для которых в религии было, по крайней мере, два положительных момента: она помогала удерживать женщин в рамках морали, а «низшие классы» — в повиновении[416].

Однако несмотря на то, что Черчилль чувствовал себя превосходно, исповедуя такую своеобразную форму «светской» религии, соблюдая элементарные правила этики и не имея никакого определенного кредо, он, тем не менее, задавал себе вопросы о смысле жизни, о предназначении каждого приходящего в этот мир. Его сын Рандольф вспоминал, что не раз слышал, как отец задавался вопросом о цели бытия[417]. Во время Первой мировой войны капитан (и будущий генерал) Спирс записал в своем дневнике содержание состоявшейся однажды вечером во Франции беседы с полковником Черчиллем. Судя по этим записям, полковник верил в то, что дух человека продолжает жить и после его смерти[418]. Приблизительно о том же пишет и Джон Колвилл, ближайший соратник Черчилля. По его словам, Уинстон-агностик с годами «поверил в существование высшей силы, сознательно влияющей на нашу жизнь. (...) Бесспорно, к старости он убедился в том, что конец жизни — это еще не конец всему»[419]. Впрочем, эта перемена мнения нисколько не противоречила глубокому черчиллевскому пессимизму, которому немало было свидетельств и о котором так часто говорил доктор Уилсон Моран. Например, в 1943 году Черчилль утверждал: «Смерть — это прекраснейший дар, которым Бог может наградить человека», а вот что он говорил в 1954 году: «Гнусный мир! Если бы мы заранее знали, что нас здесь ждет, никто не пожелал бы появляться на свет!»[420]

Тем не менее наше суждение было бы однобоким, если бы мы свели представление Черчилля о религии к одной поверхностной и в целом очень ограниченной концепции. Для него феномен религии был основополагающим как социокультурное явление. Черчилль хранил, по крайней мере, внешнюю верность верованиям предков потому, во-первых, что англиканская церковь представляла собой основной институт Королевства, ведь именно она определила его историю и выковала дух британского народа. А Черчилль заботился о том, чтобы сохранить в неприкосновенности все ценности прошлого, которые стоит сохранять. Поэтому ему горько было видеть, как теряет актуальность или исчезает вовсе то, что покоилось на традициях, обычаях, этикете (все эти три термина сразу англичане обозначают одним словом «помпа» (pageantry). Впрочем, в суматохе XX века, освободившегося от церковного влияния, религия могла бы послужить инструментом социального регулирования, контроля и поддержки. Возможно, перед лицом грозящих человечеству со всех сторон опасностей было бы целесообразно обратиться к высоким нравственным ценностям в поисках средств борьбы с окружающим хаосом. К примеру, в одной из записей, сделанной в 1925 году, Черчилль размышляет о судьбах мира и задает себе вопрос, что было бы, если бы религиозные верования не могли защитить человечество от ада «роботизации» и от использования оружия массового уничтожения[421].

Более того, когда в 1940 году Англия осталась один на один с врагом, Черчилль, ни минуты не колеблясь, заговорил о спасении христианской цивилизации от нацистского язычества. В таком ракурсе англичане сразу же представали эдакими доблестными рыцарями, на долю которых выпала миссия спасти от варварства традиции британского народа и всего христианства. Таким образом, девиз монарха, начертанный на всех британских монетах, — «Defensor Fidei»[422]— получил новое звучание. В 1943 году, выступая в программе Би-би-си, Черчилль вновь вернулся к мысли о том, что британскую нацию следует определять с двух точек зрения — национальной и христианской. «В истории и характере британского народа, — утверждал тогда еще премьер-министр Черчилль, — религия всегда была краеугольным камнем, от которого англичане отталкивались в своих надеждах и устремлениях»[423].

Однако не в это верил Черчилль. Его религией, которую он действительно исповедовал и от которой никогда не отрекался, были британский народ и Империя. Вот с чем он связывал свои замыслы и упования. Всю свою жизнь Черчилль свято верил в величие Британии, в ее славное прошлое, в ее цивилизаторскую миссию. Об этом свидетельствует знаменитый отрывок из написанной им биографии герцога Мальборо. Этот отрывок напоминает торжественный гимн, прославляющий подъем Великобритании на фоне угасающего могущества Короля-Солнца, могущества, которое разрушил великий Джон Черчилль, — его победы установили новое соотношение сил в Европе.

«Если бы в 1672 году, — пишет Черчилль, — кому-нибудь пришла в голову мысль рассчитать соотношение сил между Францией и Англией, вывод получился бы неутешительным: наш слабый остров находился в унизительно зависимом положении — его поддерживали своим капиталом иностранные державы. Это положение усугублялось тем, что Европа сама была раздроблена и крайне слаба.

Ни один мечтатель, каким бы романтиком он ни был и какие бы безумные фантазии ни рождались в его душе, не мог предвидеть, что недалек тот день, когда под натиском огромных коалиций, вовлекших в битву все поколение, могучий французский колосс падет ниц, будет втоптан в пыль, а маленький островок начнет возводить свою империю в Индии и в Африке, отнимет у Франции и Голландии их колонии и выйдет из борьбы победителем, повелителем и господином Средиземного моря и всего мирового океана! Кто мог подумать, что этот островок возьмет с собой в дальний путь, словно святыню в раке, все свои законы и свободы, достижения науки и сокровища словесности, все те блага, которые сегодня стали самыми дорогими «фамильными драгоценностями» огромной семьи, имя которой — Человечество?»[424]

Черчилль был истым викторианцем. Он родился накануне провозглашения королевы Виктории императрицей Индии, а в юности стал свидетелем двух пышных юбилеев королевы — золотого, отпразднованного в 1887 году, и бриллиантового, отпразднованного в 1897 году. Черчилль всегда оставался непоколебимым, бескомпромиссным, страстным патриотом, убежденным в том, что провидение доверило британским руководителям благословенную землю, хранительницу мировой цивилизации и прогресса. Вот почему черчиллевское понимание патриотизма было поистине сакральным. Бесспорно, его патриотизм не раз плавно переходил в национализм или в империализм, однако никогда — в демагогическую, тривиальную ксенофобию.

Вот почему на протяжении всей своей карьеры Черчилль гнал от себя мысль о неизбежном упадке Британской империи. Показательный тому пример: именно эту тему он выбрал для своего первого выступления перед собранием консерваторов в 1897 году. «Немало найдется людей, — говорил тогда Черчилль под восторженные рукоплескания слушателей, — утверждающих, что в этом году, когда мы празднуем юбилей нашей королевы, Британская империя достигла зенита могущества и славы и что отныне мы неизбежно вступим в полосу упадка, как это было с Вавилоном, Карфагеном, Римом... Не слушайте это воронье, накликающее беды и несчастья. Изобличайте во лжи их карканье, доказывайте собственными поступками, что силу и жизнелюбие нашего народа не искоренить, так же как и нашу решимость заставить уважать Империю, доставшуюся нам в наследство»[425]. В самый разгар войны, сразу после победы при Эль-Аламейне, старый волк британской политики развил эту мысль во время торжественной церемонии, состоявшейся в символическом месте — лондонском Сити: «Я стал первым министром короля не затем, чтобы руководить процессом ликвидации Британской империи. Для этого, если однажды такая необходимость возникнет, пусть поищут кого-нибудь другого, а пока, раз уж у нас демократическое государство, я думаю, следовало бы спросить мнение народа»[426].