Несмотря на недовольство восточного союзника, все помыслы и усилия Черчилля на протяжении четырех лет войны были сосредоточены преимущественно на «особых отношениях» с Соединенными Штатами. Если бы это зависело только от Черчилля, история англо-американского союза, вероятно, не закончилась бы вместе с войной. Ведь еще до ее окончания, в феврале 1944 года, он заявил, причем заявление это больше напоминало официальное уведомление: «Я глубоко убежден, что, если „особые отношения“, включая совместный штаб и совместное использование военных баз, не сплотят Великобританию и Соединенные Штаты, может разразиться новая разрушительная война»[307].

Таким образом, если и верно, что фашистская угроза способствовала выработке единой позиции и единой политики двух англосаксонских стран — первого пункта в общемировой стратегии британского премьер-министра, — то так же верно и то, что у Черчилля на это была своя точка зрения. В основе «особых отношений» Британии и США, по его мнению, лежали совсем другие, не менее важные факторы — общая история и схожая судьба, один язык, одна культура. Кроме того, обе державы признавали достоинства представительной демократии и политического и экономического либерализма.

Чувство реальности, столь характерное для Черчилля, не позволяло ему забывать о насущных проблемах Великого альянса. Он лучше всех понимал, что за три года войны, которую вел так называемый «Запад», то есть с июня 1941 года по июнь 1944 года, девяносто три процента убитых солдат вермахта приходилось на долю Красной армии. Неправы были те, кто после 1945 года, проникшись идеями холодной войны, искажал реальные факты и описывал трехстороннюю коалицию как непрочный и даже противоестественный союз. Черчилль всегда первым признавал, что необходимым условием победы над грозной трехсторонней коалицией Германия — Италия — Япония, победы в этой борьбе титанов, было объединение усилий Великобритании, Соединенных Штатов и Советского Союза. Однако это убеждение ни в коей мере не расслабляло его упорный антикоммунизм, и как-то в узком кругу в октябре 1942 года он сказал: «Было бы совершенным безобразием, если бы русское варварство поглотило культуру и независимость старых европейских государств»[308].

Впрочем, у Черчилля не было иллюзий относительно свойственных коалициям перемен в отношениях союзников. Научно-исследовательская работа, проведенная Черчиллем несколькими годами ранее, когда он писал биографию герцога Мальборо, заставила его сделать следующий вывод: «История всех коалиций — это длинное повествование о бесконечных жалобах союзников друг на друга». Но разве это достаточный повод не признавать насущной необходимости для острова вроде Англии вступать сначала в коалицию, а затем уже в войну? Как мог такой тонкий знаток прошлого, как Черчилль, забыть об этом? Ведь он прекрасно знал, что былая слава и подвиги британского оружия неразрывно связаны с бесчисленными коалициями, в которые Англия вступала на протяжении многих веков и в которых Лондон неизменно занимал главенствующее положение. Вот что однажды без обиняков сказал сам Черчилль: «Хуже союзников может быть только война без союзников»[309].

Впрочем, в течение пяти лет доли влияния британцев и американцев внутри антигитлеровской коалиции менялись, однако решения не всегда принимались с учетом соотношения сил. К примеру, на первом этапе англо-американских «особых отношений», когда британцы, оказавшись в изоляции в 1940—1941 годах, искали поддержки и рассчитывали главным образом на помощь американцев, армия и авиация США только-только начинали развиваться. И благодаря своему военному превосходству над заокеанской сверхдержавой Англия заняла сильную позицию в альянсе. В 1942—1943 годах, несмотря на ошеломляющий рост военной мощи Соединенных Штатов (если в 1941 году по ту сторону Атлантического океана производство боеприпасов составляло четыре миллиона долларов, то в 1943 году оно возросло до тридцати восьми миллионов долларов, тогда как по эту сторону Атлантического океана прогресс был весьма незначителен — семь миллионов долларов в 1941 году и одиннадцать — в 1943 году), британские руководители, ратовавшие в основном за активные военные действия в Средиземноморском бассейне, продолжали навязывать свою стратегию роптавшему американскому штабу. И напротив, на последнем этапе войны, в 1944—1945 годах, силы союзников были настолько неравными, что Соединенные Штаты, заняв лидирующее положение в альянсе, навязывали Британии свои военные и политические решения, не совпадавшие с мнением Черчилля.

И все же двойная цель — дружба с американским государством и согласие с президентом Рузвельтом — до конца войны определяла поведение британского премьер-министра. В сентябре 1943 года, получив звание почетного доктора Гарвардского университета, Черчилль даже выступил за дальнейшее единение двух народов. «Я мечтаю, — восклицал он в восторженном порыве, — о том, чтобы англичане и американцы свободно путешествовали по британским и американским просторам, не чувствуя себя чужими друг у друга»[310]. Черчилль испытывал и личную привязанность к Рузвельту. Как-то в минуту уныния, дрогнув под чрезмерным грузом возложенной на него ответственности, он прямо выразил американскому президенту свою искреннюю признательность. «Наша дружба, — телеграфировал он ему накануне высадки американского десанта, — моя самая надежная опора, помогающая мне выстоять в этой ужасной войне, которая день ото дня принимает все более серьезный оборот»[311].

Среди многочисленных споров, не утихающих вокруг личности и общественной деятельности Черчилля, наиболее важным следует признать спор о Черчилле-стратеге. Причем здесь имеется в виду как стратегия политическая, так и военная. По правде говоря, когда Черчилль пришел к власти в мае 1940 года, пожалуй, не было никого, кто лучше него справился бы с поставленной задачей, имел бы больший опыт и был бы лучше подготовлен к тому, чтобы принять на себя столь тяжелую ответственность. Ведь Черчилль более тридцати лет раздумывал над военным искусством и над искусством командования, он более тридцати лет осваивал эту премудрость на практике, сначала в армии, а затем — в правительстве. У него был большой опыт министерской работы: он исполнял обязанности первого лорда адмиралтейства с 1911 по 1915 год, министра снабжения армии — с 1917 по 1918 год, министра обороны и министра по делам колоний — с 1919 по 1922 год и снова первого лорда адмиралтейства — с 1939 по 1940 год. Не стоит забывать еще и о том, что он не только принимал активное участие в Первой мировой войне, но и тщательно проанализировал, буквально разобрал по косточкам все ее события в шести томах «Мирового кризиса». Можно сказать, что в каком-то смысле вся политическая карьера Черчилля была подготовкой к основному этапу его жизни, к главной роли, которую ему наконец поручили.

О взаимосвязи политики и военного искусства Черчилль так и написал в «Мировых кризисах»: «На Олимпе власти истинная политика всегда сродни хорошей стратегии. Удачный маневр, прибавивший вам нового союзника, так же плодотворен, как победа на поле брани»[312]. Судя по этому высказыванию, Черчилль был последователем Клаузевица, который писал, что во время военных действий главное — уловить «сущность происходящего в целом, поскольку на войне как нигде больше часть и целое нужно рассматривать в комплексе»[313]. Ту же идею находим в знаменитом эссе Черчилля о живописи как времяпрепровождении, где он сравнивает изобразительное искусство с военным. «Стоя перед холстом, — утверждает Черчилль, — нужно уметь все охватить взглядом — начало и конец, целое и каждую из частей этого целого — так, чтобы мгновенно зафиксировать в уме верную и твердую картину. (...) И поскольку базовым принципом для нас является принцип „единства замысла“, то именно от этого „единства“ зависит и судьба сражения, и композиция картины»[314].