Чтобы не показаться мстительным, Черчилль оставил в правительстве единомышленников Чемберлена — пожалованного дворянством Саймона, которого новый премьер-министр назначил верховным судьей и председателем палаты лордов, и Кингсли Вуда, получившего портфель министра финансов. Из бывших «умиротворителей» лишь Сэмюель Хор не вошел в коалиционное правительство, но зато Черчилль направил его послом в Мадрид, а учитывая обстоятельства, этот пост был одним из ключевых. Министром информации стал тори Дафф Купер, в прошлом непримиримый противник Черчилля. Он сменил Риита, бывшего директора Би-би-си, которого Уинстон очень не любил за то, что тот когда-то прозвал его «горлопаном». Для своего друга Бивербрука, кандидатура которого у многих вызывала сомнения, Черчилль создал новое жизненно важное министерство — министерство авиационной промышленности. Что же касается лейбористов, то ключевой фигурой среди них был активист профсоюзного движения, лидер профсоюза работников транспорта Эрнест Бевин. Его-то Черчилль и назначил министром труда. Лейбористам Герберту Моррисону и Хьюго Далтону он поручил соответственно министерство вооружения и министерство экономической войны, а также руководство спецслужбами. Само собой разумеется, Черчилль позаботился о том, чтобы окружить себя друзьями — Брекеном, Линдеманном, Мортоном, которых сохранил в правительстве до конца войны.

Однако даже заняв высший пост в британском правительстве и, несмотря на свой личный авторитет, Черчилль по-прежнему нередко сталкивался с недоброжелательством коллег-политиков. Кто-то его просто недолюбливал, кто-то строил ему козни... Напрасно он призывал к благоразумию и согласию: «Если мы не забудем прошлые разногласия, очень скоро мы обнаружим, что у нас нет будущего»[242]. Политическая и управленческая элита, которой, правда, против воли навязали нового премьер-министра, долгое время выказывала ему свою холодность.

13 мая Черчилль впервые обратился к палате общин в качестве премьер-министра. Когда он закончил свою речь знаменитой фразой: «Я не могу вам предложить ничего, кроме пота и крови, тягот и слез»[243], ему аплодировали лейбористы, либералы и лишь горстка консерваторов. Зато после выступления Чемберлена тори не жалели ладоней. Впрочем, Чемберлен так и остался (небывалый случай в британской конституционной практике) лидером консерваторов. Что же касается Черчилля, то он стал премьер-министром, не будучи главой партии парламентского большинства. Это противоречие разрешилось лишь в октябре 1940 года, когда Чемберлен, у которого обнаружили рак, ушел из правительства и сложил с себя полномочия лидера партии. Только тогда Черчилль стал главой консерваторов.

Многие тори видели в правительстве Черчилля лишь комбинацию сложных превращений. Так, тайный советник партии лорд Дэвидсон писал: «Тори не доверяют Уинстону. (...) Как только первый страх, который нагнал Гитлер, пройдет, скорее всего будет сформировано новое, более достойное правительство». Тогда же в своей газете «Джорнал» Джон Колвилл заметил: «Я склонен думать, что вся эта затея с Уинстоном кончится полным провалом, и мы будем умолять Невилла вернуться». А обычно сдержанный Галифакс пошел еще дальше, он заявил, что вслед за Черчиллем к власти пришли настоящие «гангстеры»[244].

Высокопоставленные военные и гражданские чины также выражали свое опасение. Все боялись, что новое правительство запутается в потоке беспорядочных инициатив, никому не даст работать своим постоянным вмешательством и, в конце концов, погубит себя и других дерзкими распоряжениями. После войны те, чью горячую поддержку и преданность по гроб жизни Черчилль сумел завоевать за годы своего правления, рассказывали, что пока он не покорил их своим задором и энергией, они не ждали от него ничего хорошего, скорее, наоборот. К примеру, «Джок» Колвилл, долгие годы бывший секретарем Черчилля, а до этого — секретарем Чемберлена, рассказывал, как в Уайтхолле восприняли новость о назначении Черчилля премьер-министром. «Мысль об этом, — говорил он, — леденила душу служащих дома 10 по Даунинг стрит. То же самое испытывали все остальные министры и их подчиненные. Нечасто случается, чтобы политическая элита испытывала столько опасений в связи с назначением нового премьер-министра, а главное, была готова к тому, что опасения эти оправдаются»[245].

Между тем Черчилль, осознавая всю ответственность, на него возложенную, не обращал внимания на эти междоусобицы. И дело не в том, что он не замечал недоброжелательства окружающих. Черчилль в первую очередь думал о войне. А кроме того, он надеялся, что народ пойдет за ним в обход власть предержащих злопыхателей. Его расчет оправдался — опрос Гэллапа, проведенный в начале августа, показал, что Черчилля поддерживают восемьдесят восемь (!) процентов англичан, тогда как враждебно к нему относятся лишь семь процентов, еще пять процентов затруднились высказать свое мнение.

В тот момент Черчилль, как никогда, верил в свою звезду. Он не сомневался в том, что все счастливые и несчастливые случайности позади, что теперь-то уж судьба не даст его в обиду, ведь она уготовила ему самый высокий удел, который поставит его в один ряд с национальными героями, его кумирами. Ведь не зря теперь, говоря о Черчилле, цитируют слова Маколея о Питте I[246]: «Да, он стремился к власти, но у него были благородные мотивы. Он был патриотом в самом строгом смысле слова. (...)

«Священное единение». В первом ряду — Эттли и Бевин, во втором — Чемберлен и Галифакс.

Эта карикатура Дэвида Лоу была напечатана в «Ивнинг Стандарт». 14 мая 1940.

Он любил Англию, как житель Афин любит свой город фиалковых венков, как римлянин любит свой Вечный город. На его глазах его родину оскорбили и унизили, его народ начинал терять мужество. Но он знал, какая сила дремлет в сердце империи, — нужен лишь энергичный человек, чтобы разбудить ее. И он чувствовал, что этим энергичным человеком был он сам. «Милорд, — говорил он герцогу Девонширскому, — я уверен в том, что смогу спасти эту страну, я и никто другой»»[247].

Как только новый правительственный аппарат был налажен — военный совет, правительство, военный и гражданский секретариаты, связь с начальниками штабов, — руководство страны приняло первые решения, продиктованные нуждами военного времени. Положение было поистине тяжелым. Наступление вермахта сметало все преграды на своем пути, тогда Черчилль понял, что на карту поставлены, по его собственным словам, «дальнейшее существование Великобритании, ее миссия в мире и ее величие»[248]. 14 мая прорыв гитлеровских войск в Седане не на шутку встревожил британское руководство. Как оказалось, французская армия была неспособна противостоять стремительному натиску фашистских танков. 15 мая в половине восьмого утра Черчилля разбудил телефонный звонок обезумевшего Поля Рейно: «Нас разбили, мы проиграли сражение. (...) Фронт прорван». Председатель французского Государственного совета даже заикнулся о том, чтобы вовсе отказаться от борьбы[249].

Получив это тревожное известие, Черчилль решил съездить в Париж, чтобы подробно все выяснить и правильно оценить создавшееся положение. Он прибыл на набережную Орсэ 16 мая во второй половине дня в сопровождении небольшой делегации. На импровизированное заседание Верховного совета объединенного командования пришли убитые горем руководители Французского государства — Рейно, Даладье, Гамлен. Они говорили Черчиллю о том, что дорога на Париж открыта; тяжелую атмосферу заседания усугубляло зрелище горящих на лужайке архивов. А ведь еще утром Черчилль оптимистично заявлял: «Это просто смешно, Францию нельзя завоевать ста двадцатью танками». Теперь он с горечью осознавал масштабы разразившейся катастрофы. «Уинстон прибыл в пять часов вечера, — рассказывал советник посланник британского посольства в Париже, — вне себя от ярости, называл французов трусами (lily-livered), говорил, что они должны сражаться. Однако после разговора с Рейно он понял, что все гораздо серьезнее». Мало того, во время перерыва в заседании дипломат Ролан де Маржери отвел Черчилля к окну и без обиняков сообщил ему о масштабах катастрофы в Седане. Маржери поведал ошеломленному британцу о своем разговоре с Рейно, состоявшемся накануне. Они опасались, как бы на следующий день не пришлось отражать атаки гитлеровских войск на берегах Луары или Гаронны, а то и вовсе эвакуироваться в Северную Африку[250].