Следует отметить характерные особенности исторических произведений Черчилля. В них преобладает повествование. В своих книгах Черчилль, прежде всего — рассказчик. Именно в качестве рассказчика он дает волю своему красноречию и богатому воображению. Кроме того, ему сослужили хорошую службу его красивый, немного старомодный язык и полный драматизма стиль. Его понимание прошлого, в котором решающую роль играли политика и военная сила, было слишком уж традиционным, к тому времени его взгляды уже мало кто разделял. Черчилль утверждал, что история вращается вокруг войн и завоеваний, монархов и династий, государств и правительств, что история человечества — это история войн. «Сражения, — писал он, — это межевые столбы, отмечающие ход истории. Сегодня люди не хотят мириться с этой досадной истиной, и зачастую историки трактуют решения, принятые в пылу сражения, как политические или дипломатические. Однако великие сражения, независимо от того, выиграли мы их или проиграли, меняют весь ход событий, дают новую шкалу ценностей и рождают новую атмосферу в войсках и государствах, — нам остается лишь безропотно подчиниться новым условиям»[195].

Разумеется, эта концепция истории-сражения не лишала Черчилля дальновидности. Его творчество выходит за рамки событийной истории. Он предпочитал рассматривать события в их долгосрочной связи. «Все время, — говорил он, — происходят какие-то события, но они происходят не сами по себе, а являются конечным звеном длинной цепочки причин, которую постоянно нужно держать в голове, только тогда мы сможем понять природу следующей причинной цепочки: как она возникает или как она сходит на нет»[196].

Тем не менее, в выборе Черчиллем проблематики сказалась его викторианская закалка. Он не был знаком ни с трудами Фрейда, ни с трудами Маркса. Будучи не в силах выйти за рамки своего романтико-аристократического мировоззрения, Черчилль оставил без внимания целый пласт истории. Он не придавал экономическому базису никакого значения. Так, промышленная революция, которой Британия была обязана своим величием, осталась за пределами его поля зрения. В том прошлом, которое он сделал объектом своего изучения, не было места ни науке, ни технике, ни экономике. Черчилль считал, что история должна прославлять величие народа, что история — это источник духовных сил, которые необходимы нам, чтобы справиться с настоящим и не страшиться будущего.

Излишне говорить о философии истории Черчилля. Он был человеком действия и не увлекался умозрительными построениями. Тем не менее, он много размышлял и анализировал. Ощущение совершающегося исторического процесса и постоянное обращение к прошлому — две основные составляющие черчиллевского менталитета — направляли ход его мысли и определяли его миропонимание. В этом плане Черчилля можно сравнить разве что с другим колоссом XX века — генералом Де Голлем. Оба они полагали, что великие исторические события являются лишь отголосками более или менее отдаленных событий, уже известных мировой истории. Как тонко подметил Алан Буллок, если такой энергичный человек, как Черчилль, взялся за сочинение исторических произведений, то лишь потому, что он нашел в этом «еще один способ самовыражения, еще одно поле деятельности»[197]. Вот почему в своих книгах Черчилль-историк так разборчив и так субъективен. Однажды он даже сказал Эшли: «Дайте мне факты, а уж я выстрою из них замечательное доказательство своей теории»[198]. В сущности, в своих книгах он описывал события не такими, какими они были на самом деле, а такими, какими он хотел бы, чтобы они были.

Если резюмировать черчиллевское понимание прошлого, то можно сказать, что оно определялось тремя моментами. Во-первых, он не разделял детерминистских взглядов на историю. Напротив, Черчилль верил в свободную волю, в свободу действия, в решающую роль личности в истории. Он верил в случай и не верил в неизбежность. В одной из глав «Мыслей и приключений», в которой речь зашла об обезличивании современного общества, Черчилль прямо поставил вопрос о роли коллективных сил и сверходаренных людей — героев — в истории. И тут же без дальнейших церемоний ответил, что история человечества — это, прежде всего история великих людей. «Мировая история — это в первую очередь эпическая поэма об исключительных людях, чьи мысли и поступки, свойства характера, добродетели и победы, слабости или преступления решали судьбу человечества». Вот почему лучше оказаться в блистательном меньшинстве (the glorious few), нежели в безликой массе (the anonymous innumerable many)[199].

В то же время из этих рассуждений следовало, что примат свободного выбора означал невозможность предсказать грядущие события, и эта невозможность уже была доказана в прошлом. «Великие исторические события и мелкие происшествия повседневной жизни, — писал Черчилль во время работы над биографией герцога Мальборо, — свидетельствуют о том, что напрасно человек пытается направлять свою судьбу». Черчилль говорил, что миром правят случайность и противоречивые обстоятельства, и потому очень сложно предугадать последствия поступков, которые мы совершаем: «Порой даже самые тяжелые поражения и промахи могут привести к успеху, а самая большая удача — к катастрофе»[200].

Во-вторых, Черчилль уверял, что из истории невозможно извлечь урока. Прежде всего, нельзя судить о настоящем по прошлому, ведь раньше все было по-другому, и пути назад нет. А вот настоящее зачастую может пролить свет на прошлое. Например, хитрые маневры, проводимые в кабинете Ллойда Джорджа или Болдуина, помогают понять природу и характер интриг, которые в свое время плелись при дворе королевы Анны. А в Людовике XIV угадывается Гитлер. Билл Дикин рассказывал, как в 1940 году в разгар норвежской кампании, когда с флота сотнями приходили тревожные сообщения, а адмиралы теряли терпение у дверей карт-зала в адмиралтействе, Черчилль невозмутимо изучал историю нормандского завоевания. В тот момент он был поглощен событиями 1066 года и трагической судьбой несчастного Эдуарда Исповедника.

По словам Черчилля, на уроки истории нельзя надеяться еще и потому — и здесь уж ничего не поделаешь, — что человек просто патологически не способен извлечь пользу из своего прошлого опыта. Как он метко подметил, «главный урок истории заключается в том, что человеческий род не поддается обучению»[201].

И, наконец, в-третьих, исходя из диалектики истории и морали, Черчилль не только верил в суд истории — в добрых традициях выдающегося историка-либерала Эктона, оценивавшего человеческие поступки строго по принципу «хорошо — плохо», — но и представлял себе прошлое как сражение на полях черно-белого мира. Сражение добра со злом — правды с ложью, свободы с тиранией, прогресса с варварством. Черчилль относился к истории одновременно как к идеологии и как к мифу, ведь он в полной мере разделял виговскую концепцию истории.

С его точки зрения, эволюция, совершившаяся в Англии за все предыдущие века, сводилась к борьбе английского дворянства, знатных родов земельной аристократии, в том числе и рода Черчиллей, — всех этих «старых дубов», как их называл Бурке, против королевской власти. Сначала ради завоевания свобод и победы парламентского режима, а затем — ради величия Британии и Британской империи. И это «английское чудо» должно служить отправным пунктом при оценке прошлого. Однако эта теория вряд ли устоит перед малейшей попыткой ее опровергнуть.

Достаточно было бы, например, критического разбора биографии герцога Мальборо, этого полубога, с которым, по мнению его потомка, обошлись весьма несправедливо. Мы бы увидели, что о многочисленных и достаточно серьезных недостатках и пороках герцога автор предпочел умолчать. В книге не было ни слова даже о пресловутой жадности герцога. А ведь еще Евгений Савойский рассказывал, что Мальборо не ставил точек над «i» в целях экономии чернил! К несчастью, историку свойственно превращаться то в адвоката, то в прокурора, и Черчилль не стал исключением, хотя и утверждал, что история должна быть не только музой, но и судьей.