Первым кризисом было эфиопское дело. С самого его начала, то есть осенью 1935 года, Черчилль не придавал этому кризису первостепенного значения и отнесся скорее с пониманием к амбициям итальянцев. Он не единожды с похвалой отзывался о Муссолини. В 1927 году после встречи с герцогом он заявил во время пресс-конференции: «Нельзя не поддаться обаянию господина Муссолини. Он покоряет Вас своей простотой и любезностью. Дуче очень уравновешенный человек. Ему всегда удается сохранять спокойствие, несмотря на широкий круг обязанностей и многочисленные опасности, нависшие над ним. Он думает только о благе итальянского народа, как он его понимает, это сразу видно. Если бы я был итальянцем, уверен, я был бы предан ему всей душой». Эти опрометчивые слова навлекли на Черчилля гнев левых либералов и лейбористов. Клемми, в свою очередь, некстати отозвалась о Муссолини как о человеке, «достойном, внушительном, очень простом и естественном». В другой раз Черчилль назвал дуче «воплощением римского гения», «величайшим законодателем из ныне здравствующих». В 1937 году он в целом не изменил своего отношения к диктатору, наделенному «удивительным мужеством, умом, хладнокровием и упорством»[216].

Что же касается Эфиопии, то Черчилль считал, что эту страну напрасно приняли в Содружество Наций и что глупо было бы стремиться «раздавить Италию»[217], толкнув ее, таким образом, в объятия Германии, врага номер один (заметим, что Черчилль не поддержал англо-германский морской договор, заключенный в 1935 году). Посему уж лучше Великобритании, Франции и Италии полюбовно договориться между собой. Вот почему Черчилль не одобрял политику санкций, проводимую Содружеством Наций против Италии, и в данном случае решительно отступал от принципа коллективной безопасности. Такой же позиции он придерживался и во время японской агрессии против Маньчжурии. Не стоит также забывать о том, что в это же время, то есть в конце 1935 года, прошли выборы в законодательное собрание и что у Черчилля в связи с этим теплилась надежда вернуться в правительство.

Второй кризис грянул в марте 1936 года, когда Гитлер решил ремилитаризировать Рейнскую область, для чего ввел туда свои войска. Отношение Черчилля ко всем этим маневрам и тогда еще оставалось довольно ровным. Он отнюдь не призывал прибегнуть к силе, но, по-прежнему осуждая нарушение Гитлером Локарнского договора и международного права, открыто выражал свое удовлетворение решением французского правительства. Французы сохранили хладнокровие и обратились за помощью к Лиге Наций, вместо того чтобы ответить злом на зло. Однако все это выглядело так, словно французы попросту смирились перед свершившимся фактом[218].

И, наконец, об испанской войне. Хотя Черчилль и написал в своих «Мемуарах», что придерживался «нейтральной» позиции по этому вопросу, на деле все было совсем не так. Он открыто выступал в поддержку испанского националистического лагеря и не скрывал своей симпатии к Франко. Черчилль не рассмотрел фашиствующую сущность франкистов и, как обычно, во всем видел козни красных, коммунистов и анархистов, он даже отказался подать руку послу Испанской Республики в Лондоне. Уинстон полностью одобрял политику невмешательства и даже предложил в марте 1937 года официально признать власть мятежников. И лишь с осени 1938 года, когда пути назад уже не было, он осознал, какую опасность представлял для Европы союз Франко — Гитлер — Муссолини. Только тогда Черчилль изменил свою позицию и вновь встал на сторону республиканцев[219].

Однако по мере того как атмосфера в мире накалялась, Черчилль, с одной стороны, сблизился с отдельными представителями либеральной и лейбористской партий, разделявшими его опасения, с другой стороны, он по-новому взглянул на СССР. У него появилась идея объединить в «великий альянс» Соединенное Королевство, Францию и Советский Союз с тем, чтобы преградить дорогу фашизму. Черчиллю пришлось забыть на время о своей неприязни к коммунизму перед лицом гораздо более серьезной опасности. Теперь, когда стало ясно, что страна должна объединиться, Черчилль вновь открыто призывал защитить свободу от тирании. Он заявлял, что отныне необходимо руководствоваться лишь духовными ценностями в политике.

Одновременно он принимал участие в деятельности неофициальной организации «Фокус», представлявшей собой нечто вроде народного фронта защитников родины от вражеской агрессии (полное ее название «Focus in defense of Freedom and Peace»[220]). В эту организацию входили журналисты, политики, деловые люди и ученые, принадлежавшие к разным партиям. Были среди них и тори, как Черчилль, и либералы, как Вайолет Бонем-Картер, и пацифисты, как Норман Эйнджелл, и лейбористы, как Кингсли Мартин. Благодаря Мартину Черчилль и сблизился с левыми антифашистами.

В этих новых условиях, которые только-только начали складываться и при которых происходили самые неожиданные трансформации и создавались самые необычные положения, в деятельности Черчилля наступило затишье, длившееся в течение всего 1937 года. Конечно, он знал, что перевооружение идет полным ходом, но та изоляция, в которой он по-прежнему находился, угнетала его. Черчилль вообразил, что на международной арене наступила передышка, и стал во всеуслышание корить себя за глупое паникерство. Правда, он все еще надеялся вернуться к власти, впрочем, напрасно. А пока риск военного конфликта, как ему казалось, готов был сойти на нет, и осенью 1937 года он не единожды в своих письмах и речах неосторожно заявлял: «Думаю, у моих современников есть все шансы избежать сколь-нибудь серьезных военных действий»[221].

Поворотным стал 1938 год, поскольку официальная политика «умиротворения» приняла новый облик. Вначале этот термин означал традиционную дипломатическую позицию, заключавшуюся в том, чтобы разрешать конфликты путем переговоров и компромиссных решений. Однако с приходом Невилла Чемберлена к власти в качестве премьер-министра в июле 1937 года слово «умиротворение» стало обозначать особую стратегию. В условиях кризиса, согласно этой стратегии, ради сохранения мира и по принципу политического реализма (то есть исходя из соотношения сил противников) одна сторона систематически шла на уступки другой стороне с целью избежания вооруженного конфликта.

Черчиллевская концепция расходилась с правительственной концепцией, выработанной и опробованной на собственном опыте британскими лидерами во второй половине тридцатых годов и превратившейся в доктрину и руководство к действию в 1938 году. Хотя, надо заметить, что Черчилль и сам нередко колебался, прежде чем на что-либо решиться. Тем не менее, в прагматизме ему не откажешь, а свои тезисы он всегда проверял опытом. После войны Черчилль очень четко объяснил свою теорию «умиротворения» и взаимосвязь стратегии и обстоятельств: «Сама по себе политика умиротворения может быть плохой или хорошей — все зависит от обстоятельств. Политика умиротворения, к которой правительство вынудили слабость и страх, и бесполезна, и разрушительна. Политика умиротворения, которую проводит сознающее свою силу правительство, великодушна и величественна. Возможно, в таком случае это наиболее безопасная политика, и, кто знает, может быть только таким путем можно достичь мира во всем мире?»[222]

Чемберлен олицетворял собой политику умиротворения. Заняв высочайший государственный пост в Королевстве, он, на свое несчастье, столкнулся с необходимостью выпутываться из целого ряда разразившихся кризисов, более или менее серьезных. И вместо того чтобы посвятить свои труды внутренней политике, в которой он лучше всего разбирался, Чемберлен был вынужден заниматься в основном внешней политикой, в которой он ничегошеньки не смыслил. Это была его ахиллесова пята. Черчилль же, напротив, чувствовал себя совершенно свободно в сфере международных отношений, но гордый и спесивый Невилл не желал этого признавать. Между тем его сводный брат Остин Чемберлен в свое время предупреждал упрямца: «Невилл, опомнись, ведь ты ничего не смыслишь в международных делах!» Конечно, в том, что касалось вопросов внутренней политики, Невилл Чемберлен был признанным экспертом и с завидной ловкостью справлялся с любыми трудностями, но в том, что касалось внешней политики, он судил, рядил и указывал с обычной своей самоуверенностью, но вот ни на знания, ни на интуицию в своих действиях опереться не мог. К тому же Чемберлен доверял советам одного высокопоставленного чиновника, не уступавшего ему в упрямстве, — сэра Горацио Уилсона. Уилсон был видным промышленником, специалистом в своей области и тоже считал, что всегда прав. Неудивительно, что парочка Чемберлен — Уилсон постоянно конфликтовала с министерством иностранных дел. Неудивительно также, что готовность правительства идти на компромисс с Гитлером привела к столкновениям с Черчиллем, не желавшим сдавать своих позиций.