– Я слыхал потом, что его уложила шальная пуля, – добавил капрал, – наши ребята очень жалели его.

Вот и еще один друг погиб! С грустью вспоминали мы Наполеона, его заботы о нас, Кеннеди-Фарм…

О матушке Браун мы знали только, что она работает в походном госпитале северян и не боится подбирать раненых даже во время боя.

Война продолжалась четыре года. Были убиты и искалечены тысячи людей. В конце концов победил Север.

Северу нужны были дешевые рабочие для его фабрик и заводов, поэтому после окончания войны негры получили свободу. Разумеется, «свобода» эта была только на бумаге. Говорили, что каждый освобожденный негр получит сорок акров земли и мула. Но негры не получили ни мулов ни земли. Им грозил голод, и они шли за гроши служить к своим прежним владельцам.

Мама Джен нанялась кухаркой в пансион, где учились дочки богатых фермеров.

– Барышни, научите мою Салли читать и писать, – попросила она пансионерок.

Белые барышни захохотали:

– Ха-ха-ха! Учить негритянку? Даром время тратить!

Мама очень обиделась и назвала их бессердечными девчонками. Сама она не умела ни читать, ни писать. В Америке было запрещено учить грамоте негров. И только после объявления свободы начали открываться первые школы для черных детей.

Тогда мама записала и меня в негритянскую школу. Ах, как я радовалась, когда мама надела на меня новенькое клетчатое платье с зеленым поясом и дала с собой мешочек с завтраком! В мешочке лежали вареные бобы и круглая маисовая лепешка.

Но в школе сидели малыши. Увидев меня, большую, одиннадцатилетнюю девочку, они принялись кричать:

– Гляди, гляди, цапля пришла! Фонарный столб шагает!

Дома я долго плакала:

– Не пойду, не пойду я в школу… Они смеются надо мной. Я слишком большая!

Но мама уговорила меня.

– Помнишь Паркера? – сказала она мне. – Чтобы бороться с Паркерами, нам нужно много учиться.

Я не могла равнодушно слышать имя Паркера. И я обещала маме хорошо учиться.

Спустя некоторое время мама, которой было тяжело служить в пансионе, решила ехать на Север, в Нью-Йорк. Ей казалось, что там неграм живется легче.

Мы распростились с добрым стариком Гапкиным и в один солнечный осенний день погрузились все трое на пароход. Я говорю «трое» потому, что с нами был наш неизменный Прист. Мы не могли расстаться с ним.

Пароход поплыл по Делаверскому заливу, а потом вышел в Атлантический океан и направился к Гудсону.

Мне не нравилось, что мы едем на тесной и грязной нижней палубе. Снизу я видела, как наверху, за начищенными медными перилами, гуляют белые дети. Иногда дети смотрели на нас и чему-то смеялись, а я в ответ корчила им гримасы.

Мне очень захотелось побывать наверху. Я тихонько отошла от мамы и полезла по лестнице вверх. На предпоследней ступеньке я подняла голову и вдруг увидела боцмана.

– Уходи отсюда! Здесь не место неграм, – сказал он сердито.

И я, сдерживая слезы, вернулась на нижнюю палубу.

Одна белая девочка чаще других приходила глядеть на нас. Она была одета в розовое шелковое платье с большим кружевным воротником. У девочки было капризное и злое выражение лица, нижнюю губу она некрасиво оттопыривала. Из нашей семьи ее больше всего интересовал Прист. Она манила его к себе, называла ласковыми именами, а иногда бросала ему кусочки лакомств.

Однажды девочка привела с собой высокого джентльмена в синем фраке, с толстой золотой цепью на жилете. Они оба долго глядели на Приста, и девочка о чем-то горячо просила высокого джентльмена.

Вскоре после того как они ушли, к нам на нижнюю палубу явился боцман. Он направился прямо к маме.

– Дочке одного из пассажиров приглянулся твой кот, – обратился он к ней. – Она желает его купить. Во сколько ты его оцениваешь?

– Кот непродажный, сэр, – отвечала она. – Это наш друг, а мы друзей не продаем. К тому же, он принадлежит не мне, а моей девочке.

Я тотчас же схватила Приста на руки. Мне смутно чудилась какая-то опасность.

– Продай кота, девочка, – обратился ко мне боцман. – Получишь за него много денег, купишь себе конфет, игрушек, ленточек…

Но я только крепче прижала к себе кота и ничего не ответила. Боцман пожал плечами и ушел. Он приходил еще несколько раз и все уговаривал маму продать Приста, предлагая много долларов.

– Глупая ты женщина, ведь на эти деньги ты сможешь устроиться в Нью-Йорке, – убеждал он маму. – А девчонка твоя ничего не узнает. Мы возьмем кота, когда она уснет.

Но мама с негодованием отвечала ему, что она не станет обманывать своего ребенка.

– Ну хорошо, – пробормотал сквозь зубы боцман. – Не хочешь добром, так мы устроим иначе!

Он больше не приходил.

На другой день пароход наш остановился у большого портового города. Грузчики с криками потащили на берег тюки табака и хлопка. Пассажиры с багажом спешили сойти на сушу.

Я увидела белую девочку в шелковом платье, которую сводил по трапу высокий джентльмен. Девочка весело смеялась и все оглядывалась на пароход. В руках у нее было что-то большое, завернутое в плед. Носильщики несли за ними их чемоданы.

Я была так поглощена зрелищем порта, суетой и беготней грузчиков, что позабыла об всем на свете. И только когда пароход отчалил от берега и вышел в открытый океан, я вдруг спохватилась, что не вижу Приста.

Я облазила всю нижнюю палубу, забралась даже в трюм, заглядывала под ящики и тюки с товаром, звала самыми ласковыми именами – кот бесследно исчез.

Тогда мы с мамой бросились к боцману.

– Почем я знаю, где ваша тварь! – сказал нам этот грубый человек. – Может, ей надоело у черномазых, захотелось к белым хозяевам…

И он принялся хохотать над нашим горем. Я вспомнила завернутый в плед сверток, который несла девочка, и мне все стало понятно: белые люди просто-напросто украли нашего Приста. Мы были негры – и с нами можно было не стесняться.

Тоскливо было у нас на душе, когда мы прибыли в Нью-Йорк. По улицам стремился поток угрюмых, неразговорчивых людей.

– Что-нибудь случилось? – спросила я маму.

– Нет, здесь всегда такая спешка, – отвечала она.

Нас приютили у себя Робинсоны. Это была знакомая нам негритянская семья. Я чувствовала себя потерянной в этом большом городе и от волнения первые дни молчала и отказывалась выходить на улицу.

Нью-Йорк в те годы был совсем не похож на то, чем он стал сейчас.

Не было еще ни электричества, ни радио, ни телефона, ни световых реклам, ни подземки, ни автомобилей…

На этом месте ребята не выдержали:

– Что вы говорите, бабушка?! Как же вы жили тогда?

Бабушка засмеялась.

– А так и жили: ездили на омнибусах, запряженных парой лошадей, а чаще ходили пешком. Улицы были довольно узкие, освещались керосиновыми фонарями. Печи в домах топили углем, и каждую неделю приходили черные трубочисты очищать трубы от сажи. Поезда были смешные, с низкими паровозами, из которых торчала высокая труба. Тогда не было ни Великого Белого Пути, ни небоскребов и самый высокий дом принадлежал конторе Смита; в нем было шесть этажей, и он считался гигантом.

Мама Джен сейчас же принялась искать работу. Но с ребенком ее никто не брал.

– Отдай девчонку в приют, тогда я возьму тебя к себе, – сказал ей владелец салуна, маленького трактирчика.

Ему нужна была служанка. И мама со слезами отдала меня в приют для цветных детей.

– Простите, не здесь ли живет учительница Аткинс? – произнес гнусавый голос.

Посыльный в форменной фуражке стоял на цементной дорожке и растерянно оглядывался по сторонам.

– Здесь, – отвечала бабушка, – это моя невестка. А что вам угодно, мистер?

– У меня к ней поручение от директора школы, – отвечал посыльный. – Директор требует ее немедленно к себе.

– Ее сейчас нет дома, но, как только она вернется, я передам ей, – сказала бабушка.

– Только помните, директор сказал: явиться немедленно, – внушительно повторил посыльный и ушел.