– Ну, дальше, – властно сказал Соловьев.

– А дальше... дальше мы побежали туда с Казаковым... и вдруг слышим... рычание такое хриплое, жуткое и дыхание... тяжелое дыхание. Мы хоть и в говно пьяные были, все равно так и рухнули... И потом голос человеческий... странный он нам показался, что-то вроде: «А-авяв ид-ды-ы...» И с таким подвыванием. Ох, какая жуть!

– Человеческий? – непослушными губами выговорила я. – Значит, там был человек?.. Я имею в виду, что с этими...

Кузнецов затряс головой, бледный как полотно.

– Я не знаю, – сказал он, комкая ворот рубашки, словно тот душил его, – я сейчас ничего не скажу точно... Я даже поверю, что это говорил один из псов... Мало ли сейчас какие мутации бывают. Чернобыли там всякие...

– Ну да, – перебил Соловьев, – конечно. И вы пошли туда?..

– Минут через двадцать. Там еще были выстрелы, вопли, рычание... даже смех был. Мы лежали в траве и боялись сдвинуться с места. Хорошо, все утихло, мы допили... у нас осталось еще грамм триста водки. Она пошла как вода, но не так страшно стало...

– Дальше, дальше! – подгонял его Соловьев. – Вы видели что-нибудь?

– Вы имеете в виду этих исчадий ада? – переспросил Кузнецов. – Да вы и сами можете увидеть... сейчас же.

– То есть как? – встревоженно произнес Соловьев.

– Когда мы подошли к столбам, первое, что мы увидели, – это он... вот этот толстый. Мы подошли, Казаков его повернул, а у него... – Кузнецов обессиленно схватился за виски. Договорил Казаков, молчаливо стоящий с Сувориком у кресла уже спящей Воронковой:

– Я его повернул, а у него голова набок свешивается... Шея, похоже, сломана, горло разорвано... что-то оттуда торчит, на трахею похоже. А лица просто нет.

– Лоб остался, – сумрачно выговорил Кузнецов, – а нос, рот, подбородок – все начисто. И глаз один вытек.

– Господи!.. – пробормотала я.

– Вот этот, – Кузнецов кивнул на Баскера, – лежал чуть в стороне, на склоне холма. Он стонал, вот мы его и нашли.

– Он тихо стонал, мы его бы не услышали, если бы не она, – вставил молчавший до этого момента Суворик. – Она там ползала, ну и...

– Мы подошли к нему, а она начала целиться в нас из пистолета... – заговорил было Кузнецов, но Соловьев резко прервал его:

– Пистолет?!

– Ну да.

– «Магнум»?

– Нет...

– Значит, «ТТ»?

– Нет, «беретта». Итальянский ствол. Я в пушках кое-что смыслю, – добавил Кузнецов, – еще когда с Новаченко знакомство водил...

– Откуда «беретта»? У Аметистова был «магнум», а у Баскера – «ТТ», это я совершенно точно видел.

– Правильно, – вдруг раздался с дивана слабый голос Андрея, – а у этой шалавы был свой... Действительно «беретта». И из него она хотела застрелить меня и Аметистова.

Это заявление – «хотела застрелить!» – произвело на Соловьева совершенно необыкновенное впечатление. Он вскинулся, глаза его заблестели, и он, наклонившись к Баскеру, воскликнул:

– Да не может быть!

– Сегодня ночью может быть все, – вдруг прозвучал мрачный голос Эвелины, все так же неподвижно сидевшей в кресле.

– Подложите мне под голову подушку, – попросил Баскер.

Я быстро исполнила его просьбу и спросила Кузнецова:

– Последний вопрос тебе. Что ты имел в виду, когда сказал, что мы сами можем увидеть одно из этих исчадий ада?

Кузнецов как-то странно посмотрел на меня:

– Потому что там на склоне... холма... под столбами, метрах в пятидесяти, может, семидесяти от них... валяется труп пса. Его застрелил кто-то из них.

– Труп пса? – воскликнул Соловьев. – Но как же вы разглядели его в темноте?

Кузнецов смешался, явно не в силах ответить; ответил Суворик.

– Простите, – сказал он размеренно и серьезно, – вы читали книгу Конан Дойла «Собака Баскервилей»?

Соловьев побледнел, я, признаться, почувствовала, как немеют мои руки и ноги и весь мир резко устремился к голове, чтобы потом отхлынуть и оставить только зияющую пустоту потрясения.

– Вы хотите сказать... – начал доктор.

– Я хочу сказать, что ее труп светится. Бледным, тусклым светом, и я не уверен, что это фосфор, как в книге.

– Почему вы не уверены?

– Потому что я не уверен ни в чем. Я даже не уверен, был ли этот труп вообще. Хотя я определенно видел его.

– А вы? – Я повернулась к Кузнецову и Казакову.

– Я вижу плохо, – ответил первый, – и линз на дачу не взял. Да и Казаков не кондор с Кордильер, дальше чем на три метра даже бутылку водки не разглядит. Особенно если она на двести пятьдесят граммов.

– Шутники, – пробормотала я.

– Значит, вы видели труп собаки, – продолжал Соловьев шерлок-холмсовским тоном, – вы подходили к нему? Впрочем, что я спрашиваю, это очевидно из слов Кузнецова... Я правильно запомнил вашу фамилию, молодой человек?

– Да, верно. А то, что мы не стали подходить... Посмотрел бы я на вас, – пробурчал Кузнецов, и мне только в этот момент стало ясно, что вся троица просто мертвецки пьяна и только беспрецедентный стресс разорвал пелену хмеля, а наступившая нервная разрядка неудержимо смыкает ее вновь.

Я присела на диван у самого изголовья Баскера:

– Андрюша, доктор Соловьев от твоего имени порекомендовал мне взяться за расследование этого дела. Ты поддерживаешь его инициативу?

Баскер застонал.

– Ты хочешь, чтобы я расследовала это жуткое дело? – повторила я.

– Нет, ни в коем случае! – вырвалось у него. – То есть да... хорошо, я согласен с Соловьевым.

– Тогда расскажи мне все, что произошло на болотах.

Баскер, приподнявшись на локте, оглядел собравшихся, его взгляд остановился на белом лице красавицы жены.

– Так это как же, Виля? – пробормотал он. – Ведь не может...

Он резко оборвал фразу, и мне показалось, что сомнение было заронено в эту всегда доверчивую и открытую душу. Все это, естественно, только в отношении жены...

– Я не знаю, как тебе рассказывать, как вообще понимать... – произнес он уже более спокойным голосом. Наконец-то начала действовать знаменитая баскеровская выдержка. – Впрочем, все по порядку...

– Сначала рассказывать, потом понимать, – подал голос скорчившийся в углу дивана и неудержимо засыпающий Кузнецов.

– Если вы помните, – начал Баскер, – Глеб Сергеевич вел себя как сумасшедший, а когда мы вышли из дома, он заявил: «Я знаю, что меня хотят убить, но не знаю, кто именно. Но я это выясню, а эту тварь, которая там так жутко воет, убью».

Я не знаю, отчего у шефа так переклинило мозги. Конечно, выпить он любил, но не белая же горячка у него началась, в самом деле!

Мне стало жутко. Не знаю почему, но эти тьма и мерзкий вой несколькими минутами раньше, перекошенное лицо Аметистова и бешеные глаза Воронковой... у нее уже тогда глаза стали бешеные... Вой шел с болот, и Аметистов тащил нас туда.

Я пытался его отговорить, приводил разумные доводы, но он все отвергал и мерзко сквернословил. Я не выдержал и ответил ему тем же... к тому времени мы подошли к столбам на болоте. Он увидел на них собаку... там вырезан огромный силуэт пса... и стал кричать, что я заранее готовил преступление, что я заманил его сюда, чтобы убить... Потом он выхватил пистолет и сказал, что пристрелит меня как бешеную собаку... Я схватил свой пистолет и прицелился в него...

В этот момент Воронкова, она крутилась где-то сбоку, подскочила ко мне и ударила рукоятью пистолета по темени. Боль жуткая... кровь сразу залила мне голову, я повернулся к этой сучке, чтобы разделаться с ней... Она стояла между столбами... И вдруг в десяти метрах от нее, за ее спиной, увидал это исчадие тьмы... Это был громаднейший пес... даже не пес, а существо, напоминающее пса, но выше и крупнее... с кошмарной оскаленной мордой и громадными клыками... Глаза его горели, а по шерсти пробегало пламя... Она светилась, спаси меня господи!

В это время Анька еще раз ударила меня, я потерял равновесие и упал, причем очень неудачно, головой об столб, и скатился по склону холма. Сквозь багровую пелену я увидел, как Воронкова подняла пистолет и выстрелила в своего патрона, тот страшно закричал, то ли от пули, то ли от привидения, выскочившего на него из тьмы. Воронкова завизжала, когда черная туша, фосфоресцирующая изжелто-зеленым отсветом ада, пролетела над ней и в два прыжка настигла Аметистова...