Эвелина не шелохнулась, но, если бы Вавилов заглянул в ее глаза, в которых уже не осталось ничего человеческого, он убежал бы без оглядки.

– Три года в тюрьме, – продолжал Вавилов, – ни за что. И вы научились ненавидеть, Олег Платонович. Ненавидеть Аметистова, засадившего вас за решетку и при этом в глаза не видевшего, ненавидеть Баскера, завладевшего вашей любимой в обмен на вашу свободу. Ненавидеть Тимофеева, который и рекомендовал вас Баскеру в качестве психиатра. Баскер не знал о вашей любви, а Тимофеев знал.

– Вы из меня какого-то байроновского героя сделали, Денис Иванович, – холодно улыбнувшись, проговорил Соловьев. – Вам не в школе МВД надо было учиться, а в Литинституте. С чего это вы так поэтично?..

Зловещая улыбка пробежала по его лицу, но Вавилов не заметил ее. Или постарался не заметить.

– Вы хорошо отомстили, Олег Платонович. Это была блестящая идея – сделать из этих мест подобие Гримпенской трясины и иже с ней, – продолжал Вавилов. – Как раз год назад из психбольницы исчез Василий Косовский, брат Эвелины. Я не сомневаюсь, что это именно его лицо видел Баскер. Погонщик адских псов, какая великолепная миссия для имбецила!.. Думаю, мне не нужно говорить, как великолепно вы осуществили ваш замысел... Стэплтон отдыхает! А эта мысль с парализующим волю психотропным средством, конечно, не нова, но предельно блестяща! Добавили в вино?

– В вино, – отозвался Соловьев, и Эвелина с ужасом глянула на него.

– Я думаю, нет нужды говорить, как я вышел на вас, – проговорил Вавилов.

– Это несложно вычислить, – бросил Соловьев, – некоторое знание моей биографии, информация о химическом составе препарата, анализы ткани пса. Старые счеты с Аметистовым. Неестественное поведение гостей. Наши постоянные с Эвелиной разговоры о собаке Баскервилей и предопределении в судьбе Аметистова. Вам понятно? Все так и указывало на нас.

– А что мне должно быть понятно? – пробормотал тот, невольно цепенея под пристальным взглядом психоаналитика.

– Мы хотели умереть, – произнес Соловьев, – но потом, когда появилась надежда, когда Баскер... а, да что я вам говорю, даже вы не поймете. Даже ваш покровитель Тимофеев. Ведь вы на него работаете, защитник семьи Аметистовых? Он вам дал информацию и деньги, а вы предали «Парфенон» и сдаете его Тимофееву.

– Вероятно, вы правы, – оправившись после мгновенного замешательства, проговорил Вавилов. – Мне полагалось бы арестовать вас и отправить на скамью подсудимых, но вместо этого я хочу...

– Все слишком явно указывает на меня, – проговорил Соловьев, резко перебивая капитана. – Я сознательно оставлял много следов. Но вы все равно не разгадаете этого преступления. Вам не дадут разгадать. Я знал это заранее.

– А при чем тут Иванова? – вдруг спросил Вавилов.

– Иванова? А вам непонятно? Вот она – именно тот человек, кто должен понять нас. И вас, кстати, тоже.

– По ваc плачет клиника, доктор Соловьев, – ошеломленно произнес Вавилов, прикладывая руку к голове.

В этот момент по знаку Соловьева Эвелина встала и приблизилась к Вавилову. Тонкий запах ее духов ударил в нос и затуманил сознание, багровая пелена на секунду метнулась перед его глазами и тут же растаяла.

– Вам не нужно было завтракать с нами, капитан Вавилов, – сказала она и потянулась всем своим изумительным телом. – А теперь вы проиграли...

– Говорите, что поручил вам Тимофеев, – властно отчеканил Соловьев.

Осмотр окрестностей не дал результата, вернее, результат был отрицательный и самый определенный: грязи с сильным содержанием красноватой глины на близлежащих дорогах не было. Предположение о том, что Вавилов наткнулся на нечто подобное в Тарасове или соседнем Покровске, через который нужно было ехать на дачу, было маловероятным. Уж больно основательная нужна была лужа.

На виллу Баскера я приехала к обеду. Полюбовавшись на плескающихся в бассейне Фила и Лену, а также глазеющих на них Гарика и Марика, я поехала на дачу к Новаченко: только здесь я могла раскопать что-то стоящее.

Первое, что я увидела на подъезде к загородной резиденции начальника охраны «Атлант-Росса», – это застрявший в центре огромной лужи автомобиль, настолько заляпанный грязью, что невозможно было определить его цвет и даже марку. На самом краю лужи в скорбной позе скорчился человек, он тоскливо взирал на безнадежно увязшую машину и громко бранился. Настолько громко, что за пятьдесят метров стали слышны не то чтобы обрывки фраз, а целые синтаксические конструкции. Совершенно потрясающие по лексике и построению.

– А-ат... м-мать, да рази... растудыт в тригребаную раскосоежину... шоб его, сучий чердак... т-такую-то!.. а-а-ат!!..

Подъехав ближе, я увидела близ матерящегося субъекта еще две фигуры, сидящие непосредственно в луже и усиленно накачивающиеся (а судя по лицам, опохмеляющиеся) пивом. Тут же, в луже, стоял ополовиненный ящик пива.

– О господи! – взмолилась я. – Ну здесь-то они откуда?

Думаю, нет необходимости пояснять, что злобно изрыгающим проклятия гражданином был Кузнецов, а расположившимися в луже на манер свиней собутыльниками – Казаков и Бельмов.

Я вышла из машины.

– Помочь, братцы?

– О, Танька! – обрадовался Кузнецов, хватая меня за руки своими перепачканными в грязи верхними конечностями. – А мы вот тут загораем уже с трех утра!..

– Это как это?

– А вот так, – встрял в разговор Бельмов, пытаясь высвободить свой погрязший в грязище зад. Трясина чавкала, студнеобразно тряслась, булькала, но добычу выпускать не желала. – Поехали мы ночью на тачке кататься. Катались, катались...

– Пьяные, разумеется?.. – предположила я, без тени сомнения, впрочем.

– Да ну, знаешь... Ну, или так, – уклончиво пробурчал Бельмов, делая еще одну попытку подняться. Опять безрезультатно. – Ну и дорогу потеряли, заехали черт знает куда.

– Это Кузнецов говорил: не стремайтесь, пацаны, я как-нибудь к даче подрулю, не потеряю дор-роги! – гнусаво вставил Казаков, с любопытством обнюхивая комок грязи в своей руке.

– Вот-вот, – продолжал Бельмов, – мы сюда и заехали, а так как наш водила Кузнецов фарами больше мигал, чем светил, так вот в самый центр лужи и влипли.

– А дальше?

– Дальше – веселее. Смотрим, идет к нам от во-он той дачи амбал. С «пушкой», весь на понтах, и говорит: что это тут за лошье понаехало, валите, пока мозги не прочистили. А они мозги свои и чужие только разрывными пулями прочищают, потому они у них не засоренные ни умом, значит, ни ваще...

– А оказался знакомый парень, – наконец прервав нецензурную тираду, выдаваемую в связи с моим присутствием на пониженных тонах, сообщил Кузнецов. – Из охраны «Атланта». А дача вообще оказалась новаченковская!

– Ну что, обрадовался Новаченко, когда вас увидел? – спросила я.

– Да не особенно, – буркнул тот, – он сначала нас и не признал, а потом выпил с нами по сто грамм и оставил ночевать. Пообещал утром машину вытащить. А утром к нему приехал какой-то жирный мудак на «Ниве», и они уехали.

– Ты ничего не путаешь? – спросила я. – Как выглядел этот жирный, как ты говоришь, мудак?

– Отвратительно выглядел, – прорычал Кузнецов, – нет бы объехать лужу, так на тебе – въехал прямо в грязищу и всю нашу тачку уделал, теперь неделю отскребывать буду.

– Выглядит он так, – задумчиво начал Бельмов, – ну... здоровый, коротко стриженный, небритый, по-моему... в черных джинсах и серой рубахе.

– Тоже джинсовой, – добавил Казаков.

– Поганая такая рубашонка, – не преминул вставить Кузнецов.

– Ты сказал: вместе уехали. На одной машине, что ли?

– Да нет, жирный козел на своей гребаной «Ниве»...

– Цвет «Нивы» красный?

– Красная вроде. А Новаченко на джипе новом уехал, «мерсовском».

– Они еще про какого-то дауна говорили, – произнес Бельмов.

– Какого еще дауна?!

– Да это толстяк сказал что-то вроде: они с этим дауном носятся как с писаной торбой. А Новаченко ответил: пристрелим к... сама понимаешь. Ну и на нас косо посмотрел, да мы пиво пили и вроде как не слышали.