… – Ну, наконец-то, – заметил Лаан, когда на четвертые сутки путники выбрались из травянистого леса, недавно сменившегося зарослями фиолетовых псевдокриптомерий, и оказались на обрыве, с которого открылся вид на селение под ним. – И выглядит все, вроде бы, прилично.

Действительно, пейзаж внизу напомнил Лабастьеру уменьшенную копию столицы: уютно расположившись на лиловой траве, дома из раковин и камня радовали глаз неярким разноцветьем.

Вспорхнув с Ласкового, Мариэль пролетела с десяток метров вперед и, вернувшись, сообщила:

– Вниз спуска нет. Похоже, нашим сороконогам придется туго.

– Нам тоже, – вздохнул Лаан. – Особенно мне. – И помахал поврежденным крылом.

Рано или поздно нечто подобное должно было произойти. При всех преимуществах движения в седле – скорости и возможности везти с собой все необходимое – имели место и недостатки. Перед водоемом, ущельем или подобным этому крутым обрывом сороконоги, в отличие от своих крылатых седоков, были беспомощны.

Именно для таких случаев путники и припасли клубок длиннющего флуонового шнура. Однако длина его была не бесконечной. Лабастьер слетал на разведку, измерил спуск и, вернувшись, сообщил, что несколько ниже середины есть небольшая ступень. Дотуда верёвки хватит вполне, а дальше склон уже не столь крут, и сороконоги смогут спускаться сами.

Обмотав один конец верёвки вокруг задней части панциря Ласкового, между последней и предпоследней парами ног, Лаан дважды обернул её вокруг ствола ближайшей, стоящей в десятке метров от края обрыва, псевдокриптомерий. Затем он с клубком в руке уселся на Умника позади Лабастьера, и они двинулись вдоль обрыва, разматывая шнур по ходу.

Когда веревка кончилась, они обвязали ее вокруг туловища Умника, и Лабастьер вернулся к Мариэль с Ракши.

– Готово, – объявил он. – Двигаемся.

После чего он взлетел повыше и знаками показал Лаану, что тот может приближаться.

Мариэль, в свою очередь, взяла за повод Ласкового и, как только веревка чуть ослабла, повела его к краю обрыва. Ракши остался возле дерева, следить, чтобы веревка не застряла или не зацепилась за что-нибудь.

Добравшись до края, Ласковый остановился и недоверчиво покосился на Мариэль, вспорхнувшую и висящую над обрывом чуть впереди.

– Ну, же, – подбодрила она, – давай, не бойся… – и сильнее потянула за повод.

И Ласковый, осторожно перебирая лапами, стал сползать по почти вертикальной плоскости вниз, едва ли не повиснув на шнуре вниз головой. Обвитая вокруг ствола флуоновая струна натянулась, но за ее прочность можно было не беспокоиться, она вполне могла бы выдержать и троих сороконогов одновременно.

Сперва веревка скользила по стволу свободно, и Лаан изо всех сил удерживал Умника, чтобы тот шел помедленнее. Подстраховывать, держа веревку, приходилось и Ракши. Но вскоре она глубоко врезалась в ствол, вследствие чего трение усилилось, и всем стало полегче.

Минут через десять, когда Лаан на Умнике приблизился к дереву настолько, что мог переговариваться с Ракши, веревка остановилась, и ее натяжение ослабло. Наблюдавший за всем этим процессом с воздуха Лабастьер спустился:

– Все в порядке, – сообщил он. – Отдохните немного, а я слетаю к Мариэль.

Вернулся он вместе с девушкой.

– Бедняжка ужасно напуган, – сообщила она. – И так смотрит на меня, словно я его предала. Улегся и дрожит.

– Не хотел бы я оказаться на его месте, – кивнул Ракши.

– Тебе и не придется, – вздохнул Лаан, – а вот мне, кажется, да… А вот на его месте, – кивнул он на Умника, – мы сейчас все будем.

С Умником они повторили в точности ту же процедуру, что и с Ласковым, разница была лишь в том, что впрячься заместо сороконога пришлось всем троим самцам. Но все обошлось, и вскоре на площадке дрожали уже оба сороконога.

Затем, ругая последними словами свое поврежденное крыло, веревкой обмотался Лаан, а Ракши с Лабастьером спустили и его.

Передохнув на площадке и дождавшись, когда животные успокоятся, путники продолжили спуск по менее покатому склону. Он был достаточно сложен, но еще минут через двадцать они были у подножия. И вскоре, приведя в порядок внешность, они въехали в селение.

– Да ведь это же наш король! – завопил первый же подлетевший к ним местный житель и, вместо того, чтобы, как это полагается по этикету, опуститься на землю и поклониться правителю, выкрикнул, – «Я скажу всем!» – и умчался прочь.

– Излишней вежливостью они тут не страдают, – заметил Лаан.

– Мне это даже нравится, – отозвался Лабастьер. – С излишней вежливостью мы недавно уже сталкивались.

Прошло совсем немного времени, и уже несколько десятков любопытных бабочек хороводом кружили над путниками. Шуму и гаму при этом было столько, что сороконоги, в конце концов, остановились и, озираясь, не желали двигаться дальше. Однако весь этот шум носил явно восторженный характер, и Лабастьер, вместе с остальными, улыбаясь, кивал своим подданным и помахивал ручкой.

Внезапно крики разом смолкли, уступив место пронзительным и крайне нестройным звукам оркестра деревянных духовых. Только тут Лабастьер обратил внимание на группу бабочек, приближающуюся к ним по земле. Навстречу торопливо вышагивал немолодой, но и не старый еще, во весь рот улыбающийся румяный махаон. Шел он, торжественно расправив крылья, сопровождаемый несколькими музыкантами, но чуть впереди всех. На его голове красовался желтый берет, а на теле – что-то вроде комбинезона, расписанного широкими серебристыми и золотистыми вертикальными полосами. Однако не только костюм, но и сама эта бабочка была весьма необычна. Таких Лабастьер еще не видывал. Махаон был толст. Неимоверно толст, а при более внимательном рассмотрении, еще и лыс.

– Наконец-то! Наконец! – закричал он уже издалека, перекрывая душераздирающий рев духовых. – А я уж думал, король никогда не наведается в нашу глухомань!

Приблизившись на предписанное этикетом расстояние, толстяк остановился и с поразительным при его габаритах изяществом совершил положенный поклон. Затем, обернувшись к трубачам, рявкнул:

– Хватит! Чудовищно! Идите репетируйте! До вечера… Вечером – бал! Беда, да и только, – вновь обернулся махаон к королю, сложив крылья, – я непрестанно разрываюсь между долгом и желанием. То туда – то сюда, – изобразил он всем своим грузным телом. – А что в результате? В результате я не могу послушать приличной музыки. Ах да, простите, – осекся он. – Меня зовут Дент-Пиррон, и я, как вы, Ваше Величество, наверное, догадались, правитель всех этих несчастных, – обвел он рукой порхающих в воздухе и отнюдь не выглядевших несчастными, жителей, а затем указал на музыкантов. – В том числе и этих бездарей. – Пошли вон! – рявкнул он, и трубачи, сунув под мышки инструменты, поспешно ретировались.

Дент-Пиррон вновь обернулся к королю, и его лицо опять расплылось в приветливой улыбке. Он снял берет и, перевернув, принялся утирать им вспотевшую лысину. Убедившись, что толстяк закончил свою тираду, Лабастьер, сойдя на землю, как и полагается, ответил на поклон.

– В чем же суть вашего внутреннего конфликта, любезнейший? – спросил он затем, тщетно пытаясь удержаться от улыбки.

– О! Это драма всей моей жизни! – вскричал Дент-Пиррон и, бесцеремонно подхватив короля под руку, поволок его за собой. – Ваш досточтимый предок Лабастьер Второй наказал потомкам, то бишь нам, не создавать никаких сложных предметов. Так?! – Махаон остановился и испытующе уставился в лицо короля.

– Так, – подтвердил тот.

– А музыкальные инструменты?! – возопил махаон. – Это простые предметы или сложные?! А?!