Икрамов. Абид Саидов был нечестный человек, и я убежден, что он попал бы в тюрьму или убежал. (Очевидно, за границу. Такие случаи были в двадцатых и начале тридцатых годов. — К. И.) Он был раньше организатор басмачества.

Вышинский. Он бы сидел, по вашему мнению, а вы уже сидите. Так что вы нам не говорите, что он нечестный. За что он был убит?

Икрамов. Я это только по официальным материалам сообщаю.

Вышинский. Как вы знаете по официальным материалам, за что убили Абид Саидова?

Икрамов. За то, что он разоблачил «Милли Истиклял».

Вышинский. То есть вашу контрреволюционную организацию?

Икрамов. Да.

Вышинский. Значит, поступил как честный гражданин.

Икрамов. Возможно.

Вышинский. Как это «возможно»? Я думаю, что он поступил как честный человек, разоблачил контрреволюционную организацию. Ведь он погиб за это?

Икрамов. Да. (Жаль, что интонация не фиксируется стенограммой. — К. И.).

Вышинский. Погиб за Советскую власть?

Икрамов. Да.

Вышинский. Как же вы позволяете себе говорить о том, что он нечестный человек?

Икрамов. Он был одним из организаторов басмачества.

Вышинский. Кто он был — это один вопрос. А вот кем он стал? Он стал вашим разоблачителем.

Икрамов. Нет, не нашим разоблачителем.

Вышинский. Он разоблачил контрреволюционную организацию?

Икрамов. Да.

Вышинский. Но ведь вы тоже были членом контрреволюционной организации?

Икрамов. Да.

Вышинский. Значит, вашим?..

Я выхватил этот удивительный, на мой взгляд, диалог из текста, состоящего в основном из сплошных самооговоров, самобичеваний и саморазоблачений. Непонятно, почему вдруг такое упорство из-за мелочи, из-за характеристики человека, весьма далекого от моего отца? Почему вдруг такое даже не упорство, а упрямство, такое нарушение всей логики поведения на суде из-за частности, не имеющей для судьбы обреченного никакого значения?

Не знаю. То ли гипноз стал проходить, то ли медикаментозное воздействие ослабело — не знаю. А может быть, просто, вопреки договоренности все признавать, отец зацепился за этот факт в естественном бунте личности против насилия. Возможно, это минутное пробуждение дремлющего или полумертвого от пыток сознания. (Теперь я знаю, что в самом конце тридцать седьмого отец пытался покончить самоубийством. Есть в деле его записки: «т.т. Сталин и Ежов! Прошу верить, что я никакого отношения к контрреволюции не имею…» «Нарком, простите. Вчерашнее обвинение Матвеева терпеть нельзя. Икрамов». «На себя наклеветал. Больше не могу…»

Есть и акт о нанесении себе ранения лезвием, безопасной бритвы в области шеи. Надо думать, что наказали того, кто не уследил, как Икрамов достал бритву или ее осколок. А того, кто неусыпно глядел в глазок камеры, вовремя ворвался в нее и вызвал тюремного врача, возможно, поощрили.)

Я не берусь более определенно комментировать диалог палача и жертвы. Пусть кто-нибудь другой попробует. Но все-таки я думаю, что спорил с Вышинским не артист, не дублер.

Порой ума не приложу, изо всех сил стараюсь вспомнить, откуда у меня эта фотография, эта газетная вырезка или копия приказа о сборе продналога в Ферганской области. Зачем он попал ко мне, этот приказ, ведь не отец его подписывал. Подписи тоже мне ничего, кроме побочных соображений, не говорят: «Фероблпродкомиссар Красс, начзаготовок Ионис, завканц Эйдригевич».

Написал насчет побочных соображений и понял, что должен о них рассказать. Никто не заподозрит меня в национализме или антисемитизме, но вот то, что Красс, Ионис и Эйдригевич не местные жители, не знают они всех местных условий и корней здесь не имеют, — это существенно.

И в антиполонизме меня упрекать не следует. Фамилии Квицинского и Вышинского рифмуются случайно, а вот то, что выходцы из угнетенных национальных групп становятся самыми отъявленными негодяями из наемников, — этот факт требует осмысления. Как опасно неравенство малой нации и как большая от этого может пострадать!

Сколько бы ни думал; сколько ни читал, а ничего лучше ленинских работ по национальному вопросу не знаю.

И эта бумажка, откуда она? Фотокопия телеграммы МСК Ташкента 1490736141855 нмск Наркомпрос Союза Крупской.

В телеграмме отец заверяет Надежду Константиновну, что Ташкентская публичная библиотека полностью будет сохранена, что участок, предназначенный для строительства ее нового здания, будет освобожден, что не будет допущена задержка или перенесение места стройки.

Говорят, что фонды этой библиотеки благополучно пережили многие годы, а вот разграблению и уничтожению подверглись совсем недавно.

…Фергана. Отец был здесь секретарем обкома в самые трудные годы. У меня много добрых знакомых и друзей в городе и области. А когда-то я оказался там в первый раз, приехал выступать на республиканском семинаре очеркистов. Прямо из аэропорта я уехал к людям, знавшим отца, слушал их, записывал на диктофон и в блокноты их рассказы, а в гостиницу вернулся к полуночи.

Мой сосед по номеру — заместитель председателя Союза журналистов Узбекистана Николай Дмитриевич Уваров не спал. Он смотрел телевизор, машинально брал из какой-то корзины персик, косточку клал на стеклянный поднос. Косточек была гора.

— Откуда фрукты? — спросил я, потому что, кроме персиков, увидел еще другую корзину, с виноградом.

— Тебе привезли, в подарок, — сказал Уваров, не отрывая глаз от телеэкрана. — Какой-то раис, типичный, знаешь, председатель, пузатый и с бритой головой. «Здесь живет Икрамов?» Я говорю: «Здесь». — «Вот ему и вам».

— Слушай, Николай Дмитриевич. Ты жрешь чужое. Мои друзья знают, что я приеду через два дня, значит, это не они. Икрамов, ты ведь не хуже меня знаешь, фамилия распространенная. Приехал какой-то ревизор Икрамов, ему дали взятку, а ты навалился.

Николай Дмитриевич положил персик обратно в корзину, а в это время в дверь постучали. Вошел тот, кого мне описал Уваров, вошел и сразу кинулся меня обнимать.

Он сидел в холле несколько часов, карауля меня, и не узнал, когда я шел мимо. Неудивительно, что я его не узнал. Это был Каримберды, сын нашего узбекского Калинина, первого председателя ЦИК республики Юлдаша Ахунбабаева.

Кто-то из встречавших нас с Уваровым в аэропорту поехал потом в колхоз имени В. И. Ленина, в знаменитую колхозную баню, а после бани в чайхане сказал, что сегодня встречал московских журналистов и среди них оказался сын Акмаля Икрамоба, совсем москвич, по-узбекски почти не говорит. Скоро в чайхану примчался председатель колхоза Карим Ахунбабаев и спросил только одно: «Где он остановился?»

В энциклопедическом словаре сказано: «Ахунбабаев Юлдаш — советский государственный деятель. Член КПСС с 1921 года, участник борьбы с басмачеством, в 1925–1938 — председатель ЦИК Узбекской ССР, депутат Верховного Совета СССР с 1937 года. С 1938 года председатель Президиума Верховного Совета Узбекской ССР, заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР».

17 февраля 1925 года на Первом всеузбекском съезде Советов рабочих, дехканских и красноармейских депутатов мой отец говорил:

«Товарищи! Прежде чем предложить вам кандидата на пост Председателя ЦИК Узбекской ССР, нужно сказать, что фракция коммунистов (большевиков) думала, кого именно предложить, и при выборе кандидата, прежде всего, учла, что тот товарищ, которого выдвигает наша партия, должен быть обязательно дехканином, батраком. Это потому, что наша страна дехканская, и необходимо, чтобы председатель был таким человеком, чтобы к нему каждый батрак, каждый дехканин мог бы прийти непосредственно и побеседовать с ним о том, что ему нужно, и чтобы наш Председатель удовлетворял их просьбы, и, когда наш Председатель что-нибудь скажет, чтобы дехкане и батраки верили ему. Такого кандидата, который обладал бы всеми нужными качествами, мы нашли в сельскохозяйственной области — Фергане. Там мы нашли батрака, не имеющего ни клочка земли, только что начавшего работать и работающего в Маргеландском уезде в союзе „Кошчи“, а именно товарища Ахунбабаева. (Громкие аплодисменты, крики „Ура!“) Ваши аплодисменты указывают на то, что фракция нашей партии справедливо, правильно учла, что требуется массам — какой Председатель, какой работник нужен во главе ЦИКа для нашей страны…»