После заседания ЦК Сталин лично дает указание Бройдо о том, чтобы никто из руководящих республиканских работников, которые арестованы, не был освобожден.

(Выясняя подробности, я узнал, что о словах Сталина Урунходжаеву рассказал сам Бройдо. — К. И.).

Таким, как Ходжияров, и другим наркомам комиссия дала по десять лет, а относительно тех республиканских работников, на которых были подготовлены дела и санкции на арест, было решение — дела прекратить. Районных работников — директоров МТС, совхозов и т. д. — освободить.

Когда комиссия приехала, Визирову, наркому коммунального хозяйства, дали десять лет, Хаджибаеву, наркомюсту, дали десять лет, и всем остальным так же. В отношении меня дело как недоказанное было прекращено. А все остальные работники районные были освобождены из заключения.

А в 1937 году все эти реабилитированные и освобожденные, все, в том числе и я, были арестованы.

Рахимбек Шакирбеков рассказал о деле Рамзи и Бату.

В 1929 году в период подготовки к IV съезду Компартии Узбекистана в республике началась кампания против национализма среди руководящих кадров.

Значительную роль в этом деле сыграл аппарат ОГПУ, и Средазбюро ЦК ВКП(б), видимо, вполне верило органам и совершенно не доверяло руководству ЦК Узбекистана.

Некоторых работников местных национальностей принуждали выступить против ЦК Узбекистана, отказавшихся выступить отзывали с занимаемых постов.

Были созданы «дела» в Бухарской, Кокандской, Наманганской и Хорезмской партийных организациях. Начались отдельные аресты.

На местах находились ПП ОГПУ (полномочные представители Объединенного Государственного политического управления).

Уже в то время ПП имели неограниченные права, не подчинялись местным партийным и советским властям, согласовывая свои действия только с Москвой. Потому они и назывались полномочными представителями. Такой ПП чисто формально в общих выражениях информировал обком о своих действиях, и даже члены бюро обкома не имели права задавать ему вопросы по существу дела.

В этой обстановке Шакирбекова принуждали к политическим обвинениям против ЦК Компартии Узбекистана, но он на съезде не выступил. Тогда его отозвали с работы из Каттакургана и отправили в отпуск. Сделано это было комиссией Средазбюро, когда мой отец отсутствовал в Самарканде.

Находясь в отпуске, Шакирбеков узнал, что орготдел ЦК ВКП(б) по докладу Икрамова осудил практику Средазбюро по огульному охаиванию национальных кадров. Шакирбеков очень обрадовался.

Когда отец возвратился из Москвы в Самарканд, Шакирбеков пришел к нему и просил вернуть его на работу, во всяком случае разобраться в причинах отзыва.

— Твой отец сказал мне тогда: «Я ничего не могу сделать. Решение принято в Москве, а положение здесь продолжает оставаться тяжелым. Моего родного брата в Ташкенте судят, фабрикуют фальшивое обвинение, нашли лжесвидетелей. А я, секретарь ЦК, сижу здесь в Самарканде и, когда судят моего родного брата, ничего не могу сделать. Положение мало изменилось».

Примерно в то же время было сфабриковано обвинение против Манона Рамзи, который был руководителем Научно-исследовательского института (прообраз Академии наук Узбекистана), и против Бату, который был заместителем наркома просвещения республики. В это же время был исключен из партии заведующий отделом Наркомпроса Насыр Саидов. Его обвинили в национализме и сокрытии социального происхождения. Обком отменил это решение партийного собрания и поручил рассмотреть дело второй раз. Насыра Саидова оставили в партии.

— Ну, а я, — рассказывает Шакирбеков, — стал секретарем партийной организации наркомата.

О каждом из этих трех моих собеседников, вероятно, можно было бы написать прекрасную книгу. Так, например, совершенно случайно я узнал, что Шакирбеков был близким другом и соратником замечательного турецкого революционера Мустафы Субхи, которого турецкие коммунисты считают создателем своей партии.

— В чем же провинились Рамзи и Бату? — спросил я у него.

— Они ставили один вопрос, — ответил Шакирбеков. — Почему национальным кадрам нет доверия?

— Эта постановка вопроса угробила не только их самих, но и многие-многие поколения, — с усмешкой вставил Мирза-ходжа Урунходжаев.

Репрессии 1929–1930 годов в Наркомпросе начались с ареста начальника отдела кадров Сабира Кадырова. Потом исчез Бату.

В 1930 году был арестован Шакирбеков. В Ташкенте его вызвали в ГПУ. Он пришел сам, и его больше не выпустили. Год и восемь месяцев он сидел в одиночке без прогулок и передач. Только через год и восемь месяцев разрешили прогулку Потом еще шесть месяцев в Бутырской тюрьме в Москве. Суда не было. Приговорили к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. Во время прогулки в Бутырской тюрьме увидел Бату. Шакирбеков показал ему на пальцах пять. Бату показал ему два раза по пять.

Когда Шакирбекова арестовали второй раз в 1940 году, свидетелем против него был Насыр Саидов. Он лжесвидетельствовал откровенно. За это его прикармливали в тюрьме и носили обеды из ресторана.

Насыр Саидов умер, Шакирбеков жив.

Бывший следователь ташкентского ГПУ говорил мне, что не могли в 1930 году осудить без достаточных оснований, и обещал ознакомить меня с материалами этого дела. Он-то знал, что до этого нам не дожить. Он не дожил. Ну и я, кажется, не доживу до времени, когда откроют те архивы. Но характерно, что и этот следователь рассказывал: судов не было, Москва решала по представлениям с мест.

Так что я больше верю Шакирбекову.

Кстати, это тот самый следователь, который неделями не давал пить Шакирбекову, морил его голодом и не разрешал прогулки. Импозантный старик с бородой, как у библейского пророка, он до самой смерти писал научные труды и гордился, что у него есть своя научная школа, член Союза писателей СССР Станишевский.

И еще одна неправленая запись с магнитофона «Ревю».

— Когда меня назначили курорт, я не знал слова «курорт», не знал, что такое курорт. Я говорю твоему отцу:

— Что такое курорт?

— Это лечение.

— Где?

— Кисловодске.

А я говорю:

— Знаешь, я же не больной. Я говорю, как бык я здоровый. Я не поеду.

И я обиделся, хлопнул дверью (дело было в здании ЦК Узбекистана, в кабинете моего отца. В этом здании потом находился филиал самаркандского Исторического музея имени Акмаля Икрамова). Хлопнул дверью и поехал к себе в кишлак в горы. Там я лежал дома в кишлаке в своей кибитке.

Вдруг, понимаете, Акмаль и Мураджан Файзуллин под вечер приезжают.

— Салам алейкум!

Они зашли, посидели, ночевать остались.

Знаете кишлачную жизнь. У нас ни стола нет, ни стульев. Трое под одним одеялом спали.

Твой отец мне тогда говорил:

— Товарищ Урунходжаев, ты знаешь, Россия аграрная, отсталая, в Европе — самое отсталое государство. Потом мировая война. Потом гражданская война. Разруха очень большая. Когда создавалась Туркестанская автономная республика, она была меньше шести миллионов. РСФСР, Россия хочет восстановить свое народное хозяйство. Но у нас положение еще хуже, чем в РСФСР. У нас в двадцать первом году единственный источник дохода государства это был НЕБО (сначала я не понял, что так М. Урунходжаев произносит слово «НЕПО». В первые годы новая экономическая политика обозначалась аббревиатурой из четырех букв — НЭПО. — К. И.). Потому в сельском хозяйстве развал, промышленность у нас отсутствует. А РСФСР делает так. От всех доходов 51 процент забирает в Москву, 49 процентов оставляет нам. И расходы тоже нам. А у нас, говорит, 99 процентов неграмотных. Надо свое хозяйство восстановить. Поэтому мы говорили, мы выступали и говорили: «Ну, при царизме была такая несправедливость, а сейчас у нас Советская власть. Почему, понимаете, вот этот доход от НЕБО не распределить поровну, и прибыли, и расходы. Неужели можно, чтобы при советском строе существовала такая несправедливость! Вот это мы говорили. И Сталин тогда на нас напал».