Но почему европейцы встали на путь капиталистического и демократического развития? Объяснение, сводящееся к проницательному историческому выбору европейцев, неудовлетворительно. Согласно Джареду Даймонду[232], более правдоподобная причина заключается в следующем: «выбор» в пользу демократии и капитализма в Европе был вероятнее, чем где-либо еще, потому что ему способствовали некоторые уникальные природные условия.

Одна из причин возникновения в Европе сочетания доиндустриального капитализма и нарождающейся демократии состоит в том, что, по сравнению с другими крупными доиндустриальными цивилизациями, европейская оказалась единственной, в которой в значительных масштабах удалось сохранить сообщества свободных собственников, основанные на свободном доступе к воде (такой доступ обеспечивался благодаря дождям)[233]. Однако в разных регионах Европы эта черта проявлялась по-разному, увеличиваясь по мере продвижения на северо-запад и достигая своего максимального выражения в Нидерландах и Англии.

При продвижении на северо-запад Европы дожди становятся все более частыми, и причина тому – влияние Гольфстрима. В период позднего Средневековья это привело к повышению избытка продовольствия на северо-западе[234], что вызвало целый ряд последствий, изображенный на рис. 6.1: увеличение доли городского населения, уплотнение сети городов, коммерциализацию экономики, дальнейшее развитие капитализма, численное увеличение среднего класса и возрастание его экономического влияния. Капитализм увеличил долю населения, которая могла вести торг с политическими элитами. В ходе либеральных революций и освободительных войн XVII–XVIII вв. средний класс направил эту приобретенную способность против монархов, чтобы установить принцип «нет налогов без представительства»[235]. Так появилась на свет нарождающаяся демократия, и капитализм предшествовал ей.

Однако утверждение о том, что капитализм породил демократию, нуждается в двух оговорках (см. также гл. 9 наст. изд.). Во-первых, капитализм вызвал к жизни демократию только там, где такие группы собственников, как свободные фермеры (rural freemen) и городские купцы, представляли крупный по численности средний класс, а не едва заметные меньшинства[236]. Это условие соблюдалось только в центрах мировой доиндустриальной капиталистической экономики, в наибольшей мере – на северо-западе Европы и в североамериканских колониях[237]. В колониях же, которые не подходили для масштабного заселения европейцами, устанавливался режим эксплуатации. Демократия не внедрялась европейцами в тех колониях, которые привлекали возможностями экстракции ресурсов, а не возможностями заселения[238]. Во-вторых, доиндустриальный капитализм способствовал установлению только нарождающейся демократии, ограничивая распространение гражданских свобод имущими классами. Установление же зрелой демократии со всеобщим (для мужчин) избирательным правом было плодом индустриализации и борьбы рабочего класса за политическое признание[239]. Однако и индустриализация не всегда вела к зрелой демократии или, по меньшей мере, к устойчивой зрелой демократии. Стабильная зрелая демократия следовала за индустриализацией только там, где не был допущен или был демонтирован королевский абсолютизм и где нарождающаяся демократия уже существовала с доиндустриальных времен[240].

Рис. 6.1. Факторы, объясняющие североатлантическое происхождение капитализма и демократии

Связь между индустриализацией и демократией проявлялась по-разному. В сущности, непримиримая классовая борьба, связанная с возвышением (rising) промышленного рабочего класса, зачастую действовала во вред демократии. Разумеется, благодаря введению всеобщего избирательного права индустриализация почти всегда вела к символическому политическому признанию рабочего класса. Однако это право устанавливалось авторитарными режимами так же часто, как и демократическими. В промышленную эпоху всеобщее избирательное право вводили коммунистические, фашистские и другие диктатуры, и, борясь за право голоса, рабочий класс нередко занимал сторону популистских, фашистских и коммунистических партий, которые сворачивали жизненно важные для демократии гражданские свободы[241].

Раннее установление зрелой и стабильной демократии не было достижением только среднего или только рабочего класса – оно произошло в тот момент, когда первый перестал выступать против второго[242]. В свою очередь, это случилось лишь тогда, когда победа среднего класса над аристократией и королевским абсолютизмом была настолько несомненной, что, имея дело с рабочим классом, средний класс уже не мог положиться ни на союз с аристократией, ни на государственные репрессии. Отчасти из-за природных факторов эти условия оказались исторически уникальными и реализовались лишь в Северо-Западной Европе и ее заокеанских отпрысках.

За исключением Северо-Западной Европы и ее заокеанских колоний, где возникли уникальные условия, классовые противостояния, связанные с индустриализацией, как правило, не способствовали установлению демократии. Это утверждение может быть обобщено: когда классовые расколы и групповые различия переходят в открытую вражду, каждый политический лагерь стремится монополизировать государственную власть с целью получить возможность не дать реализоваться требованиям оппонентов. Этот паттерн «работает» против демократии[243].

Классовые расколы легко перерастают во вражду, если классы существуют как изолированные друг от друга сообщества, если политические партии разделены по классовому признаку и если распределение экономических ресурсов между классами чрезвычайно неравномерное. В этих обстоятельствах коалиции и компромиссы между классами маловероятны, а отношения между группами приобретают враждебный характер[244]. В европейских странах с сильными традициями королевского абсолютизма и уходящими вглубь веков привилегиями аристократии индустриализация регулярно порождала классовые расколы, объединяя малообеспеченный рабочий класс деревень и городов против привилегированного класса землевладельцев, промышленников, банкиров и государственных и армейских чиновников[245]. За пределами Европы индустриализация имела тот же эффект в регионах, которые европейцы колонизировали, руководствуясь «интересами экстракции» (добычи ресурсов), а не заселения[246].

Всюду, где индустриализация порождала такие классовые расколы, привилегированные группы опасались, что в результате выборов к власти придут партии рабочего класса, – в этом случае они могли бы начать проводить земельные реформы и предпринимать другие меры по распределению ресурсов и по лишению наиболее привилегированных классов их привилегий. Чтобы не допустить прихода к власти партий рабочего класса, привилегированные группы могли полагаться на государственные репрессии. Но, столкнувшись с этими репрессиями, активисты рабочих движений могли радикализироваться и обратиться к революционным целям, заключавшимся в тотальном сломе существующего социального порядка[247]. Описанная цепь событий довольно точно отражает длительную борьбу в Латинской Америке между правыми военными режимами и левыми партизанскими отрядами (см. гл. 19 наст. изд.).