Его грубый и небрежный лик отмечен парой шрамов, говорящих о выслуге парня перед системой, которая предала его, уничтожив то, что можно назвать душой. И психическое здоровье опрокинуто в бездну ни капиталистическим и промышленным сумасшествием, ни смертельным воздействием древнего оружия. Его душа разбита на мельчайшие кусочки безжизненной общественной системой, возомнившей себя выше Бога, за что и поплатится, в будущем. Кто-то решил, что души должны быть запрограммированы так, как того хотят безжалостные повелители, но мужчина взбунтовался против такого положения дел и его тихий, скрытый мятеж привёл к печальному исходу, который позже обозначен в имперских священных книгах, как «Ночь горьких слёз». И за произвольный мятеж его лишили самого дорого, что можно найти посреди идейной сумасбродности тяжелобольного мира. Заставили смотреть на то, как в ярком вихре сжигающих частиц сгорело то, что было дороже мира. Информакратия забрала его любовь, лишила возможности быть с человеком, ценившийся больше, чем добрая часть прогнившего мироздания.
Металлическая рука мужчины, собранная по образцу грубой технологий и более походящая на аляповатый и несуразный протез, такой же холодный и грубый, как внешность мужчины, касается шрамов — длинная полоса на правой щеке, идущая через губы, вороша их и снисходящая к подбородку. Но тут же пальцы, сияющие в лучах яркого солнца и отбрасывающие световые зайчики по салону легкового автомобиля, перемещаются на левую щеку и касаются безжизненным железом новой, свежей царапины, обработанной йодом. По коже, там, где пробивается щетина, присутствие являет растерзанный и тонкий участок плоти, по которому словно прошлись ножом, наотмашь.
И как только слабые и рассеянные осязательные рецепторы передали к мозгу информацию, кажущуюся отдалённой, мало восприимчивой, практически не чувствительной из-за архаичности систем, о ране — что она имеется и каков её объём, душа парня в сию же секунду наполнилась горьким соком тоски и боли, ибо память взорвалась воспоминаниями о том, когда и как она получена. Мужчина запрокидывает косматую и немытую голову на грязную и изодранную серую обивку кресла машины, закрывая глаз, и память вытаскивает печальные картины произошедшего, что ещё сильнее вгоняет в беспросветную тоску. Образ прекрасного высокотехнологичного города, где высокие и стремящиеся к поднебесью здания, истинные небоскрёбы эпохи постапокалипсиса, окутанные голубоватым сиянием сотен диодов и подсветки, обнаруживает собой не признак развитого общества, а государства-тюрьмы, где преступлением называется невинное и безвредное влечение к другому человеку. Образ сияющего города дополняется саваном дождя, подобный холодной и призрачной руке, накрывающей обречённое поселение. Парень вспоминает, что тогда он был не один. «Кортеж» — тюремный конвои им составляли полумеханические воины в алых плащах, делящие тело пополам с механизмами, однако их предводитель — высокий человек в белых одеждах, трепещущихся на холодном ветру. Его лицо всегда холодно и безжизненно, как будто высечено из камня, а душа… у главаря всей шайки её давно нет, она утеряна. Но рядом с ним идёт куда более важный человек — высокая стройная девушка. Она боялась, но в момент, когда проникновенная и восхитительная дама вышла на исполнение приговора под неумолимое рыдание небес, всякий страх отступил от её трепетной души. Самые мучительные секунды жизни мужчины стали одновременно и одними из радостных. Даже несмотря на громкое бренчание двигателя, мужчина помнит, как немузыкальную, но берущую за душу и усиливающую психический момент барабанную дробь, которую отбивал дождь об стекло-плитку. Девушка без страха шла навстречу своей смерти, в объятия забвения. Парень помнит её как сейчас, ибо образы девушки вкрапились в подсознание пером горя и боли. Черты тела и души, они и запоминающиеся и слишком милы, невинны для проклятой системы, отчего потеря кажется невосполнимой. Это лёгкий и приятный характер, где небольшая толика игривости разбавлена строгостью и преданностью делу, которое и погубило бедную девушку; это выразительные оливковые глаза, заглядывающие прямиком в душу и не дающие сна по ночам; это утончённые черты и контуры лица, чуть островатые, но в меру, больше приятные и чуть строгие; это смольный волос, чуть витиеватый, собранный в локоны ближе к кончикам; это подтянутая стройная фигура, облачённая в серое блестящее пальто, чёрные кожаные брюки, сапоги. Но вот в памяти образы обворожительной девушки сменяются на очертания высоких ворот и площади, которая стала плахой для влюблённых. Приятные воспоминания и ощущения от скоротечного поцелуя заставляют вспомнить лёгкий аромат духов девушки, но может это и обонятельная галлюцинация, вызванная стрессом и депрессией. Но внезапно
— Маритон! — раздаётся приятный мужской голос на весь салон автомобиля, не способные вырвать мужчину из внутренних размышлений. И внезапно весь каскад воспоминаний сотрясает обращение:
«Маритон» — проговаривает внутри себя парень, словно это слово, набор букв и слов, пришло из другой жизни, несоизмеримо далёкой и потерянной. Имя из прошлой жизни, где ещё была возможность получить счастье, до момента, когда его лишили этого шанса. И «Анна» — то же имя, вышедшее из моментов прошедшего бытия, где и осталась душа, не в силах обратиться к реальности и её вызовам. «Анна» — имя человека, некогда что-то значащего для мужчины, а ныне — символ разбитой воли, горечи и безумия, медленного пожирающего то, что осталось от души. И вернувшись к стройной нити воспоминаний, собранной из мириад моментов, парень приходит к печальному исходу, когда на плахе казнили девушку и его возможное будущее счастье. В ушах стоит звонкий приказ, становящийся одномоментно и роком, а по щеке, уже в реальности из единственно живого ока потекла горячая слеза. Яркая вспышка десятков орудий, высвободивших адскую энергию сумасшедших температур, превративших бледную, но приятную кожу Анны в пепел, и стерев образ этого человека из реальности, а безумная рука системного правосудия стёрла её бытия. Мужчина рад погибнуть вместо той девушки, но власть, прогнившая в своей лживой праведности, решила иначе и теперь Маритон вынужден нести груз, несравнимый по тяжести с тысячью печалями и ставший символом уходящего мира и предзнаменованием мук рождения новой эпохи для южного средиземноморья — эпохи креста и меча.
— Маритон, — уже спокойнее зазвучало обращение, голос водителя наполнен спокойствием и пониманием. — Что случилось? Почему ты стал так мрачен?
Мужчина поворачивает лик влево и смотрит на того, кто рядом с ним, перед тем, как дать ответ или вообще промолчать. Подтянутый парень, с худощавым лицом на котором растёт небрежная бородка, идущая по всей челюсти, как грязный чёрный мох. Сальные волосы водителя падают на его плечи и чуть сияют на солнце, бьющее прямо в лобовое стекло, что говорит о долгой не ухоженности. Взгляд серых, как металл, очей направлен далеко вперёд, смотря на километры вдаль по прямой дороге. Тело худощавого мужчины покрывает чёрный, штопанный повсюду балахон, отдалённо напоминающий церковное одеяние — только кусок чёрной ткани, с рукавами, утянутый на животе старым ветхим пояском.
— Я? — сложив руки на коленях, переспрашивает мужчина, как будто только что выбрался из прострации.
— Ну а кто же ещё, — с лёгкой улыбкой на сухих, выжженных усталостью и чудовищным образом жизни, губах молвит парень и живо продолжает, но, не отбирая внимания от дороги. — Ты лучше посмотри в окно. Там такая красота, такие поля. Они, наверное, последние на всех Апеннинах и больше ты такой радости для души не найдёшь. Скажи честно, разве ты когда-нибудь видел такие луга?
— Да, — слышится безжизненный ответ. — Но это было давно. Очень.
— Может, скажешь когда? Хоть что-то будем про тебя знать, а не только, что ты нам помогаешь.
Мужчина лишь отвесил безжизненный взгляд на человека, считавшего себя священником. Рука парня опустилась в карман штанин, а левой конечностью человек поправил дырявую майку из кожи.
