— Как смешно. Не только люди оказываются, разбиты и потеряны, но и целые державы. Интересны пути, по которым ведёт нас ваш Бог.

— Да, Маритон, именно так и получается. Кризис идеи, кризис морали приводит к одному-единственному исходу — расколотым остаётся не только человек, но и целые страны и народы. Кризис идеологии или веры страшнее экономического кризиса, так как в нищете и бедности люди могут объединятся, но когда они лишены одной идеи — народ будет резать друг друга до скончания времён. В тот момент, когда рушатся моральные устои — бытие раскалывается на куски. — И надавив на педаль газа, Флорентин ревностно кинул. — Ничего, скоро у мира появится новые моральные ориентиры. И это станет его истинно-ценным обретением.

Глава одиннадцатая. Потери и обретения

Спустя два часа. У самой границы с Рейхом. Двенадцать часов дня.

Природа, её виды и ландшафты давно сменились, но теперь беженцев окружает только пейзаж жуткого постапокалипсиса, рождённого человеческой спесью и безумием. Высокая трава мертвенно-жёлтого цвета, больше похожая на высохшие палки, колющиеся и неприятные. Земля источает омерзительные химические ароматы и скорее всего она попросту сгнила от воздействия смертельных веществ. Животных рядом нет, разве что пробежит украдкой больной мутант, словно вышедший из ада, и наведёт ужас на бедных людей. А воздух несёт лишь ветерок, преисполненный мотивами гнилостности и смрада, ударяя по носам переселенцев, гонимых с севера и ищущих убежища под покровом Канцлера, возглавляющего Рейх.

Машины — легковые автомобили и старенькие грузовики сошли с дороги, покрывшейся разветвлённой сетью трещин и глубоких ям, оставленных силой разрушительной коррозии. Кузовами и бамперами они промяли строй из сотен и тысяч травинок и заняли место на гниющей земле, сойдя с разрушенного асфальта. Люди поспешили выйти из машин и расположиться на отдых, дабы восполнить силы и размять ноги после утомительной дороги, где единственное развлечение — смотреть в окно и «наслаждаться» пейзажами того, что раньше было природой. Но стоит ли говорить, что много кто отказался от такого «удовольствия».

Пять легковых автомобилей и три грузовика, покрытых ржавчиной, помятых и избитых, испытанных временем и жестокой рукой разрушения, которая не щадит ни один механизм, несут с собой тридцать шесть человек — всех, кто отважился ехать на встречу стягу чёрного двуглавого орла — флагу Рейха.

Поодаль от всех, прямиком на дороге стоят два человека и смотрят далеко вперёд. Первый — в чёрном одеянии похожим на балахон, утянутый старым кожаным пояском. Его одежда вся в заплатках и швах, грязная, будто рясу не мыли год и не по форме. Черноволосый мужчина в тёмном куске ткани похож не на священника, а на человека в большом мешке, который каждый шаг волочится за ним по земле. Второй — высокий парень атлетического телосложения, облачённый в одежды более эстетического образа. Его ноги утягивают драные штаны из кожи, где места дыр закрываются окровавленными бинтами или повязками, и их единственная цель не прикрыть безобразия одежды, а скрыть страшные раны и удерживать капиллярный кровоток. Практически под самые колени штаны хоронятся под высокие кожаные сапоги на шнурках. Они, в отличие от штанин исполнили свою задачу первоклассно — ни одного пореза или дыры не было получено, пока боль и немое бешенство как клубок раскатывали Маритона по городу Тиз-141. На них даже нет слоя грязи, ни единой пылинки, ибо обладатель сапог может наплевать на собственную жизнь и здоровье, но чистота обуви вбита воинским уставом на уровень подсознания. И парень начистил их перед самым отъездом старой дырявой тряпкой, ибо в трущобах «просветлённого» государства тяжело достать чистую и хорошую ткань, не говоря о креме для обуви.

— И что мы будем делать дальше?

Тяжёлое и грубое звучание голоса Маритона может привлечь внимание кого угодно, но не Флорентина. Служитель Бога уставил взгляд вперёд и внимательно рассматривает дорогу и к чему она ведёт, изучая каждый возможный вариант действий.

— Ты меня слышишь?

— Да, — даёт сухой ответ Флорентин. — Просто задумался.

— О чём?

— О воле божьей и куда она нас приведёт.

— Пока она нас привела в тупик, — чугунно вымолвил Маритон и уставил взгляд живого глаза вперёд.

Дорога из раздолбанного асфальта, по которому трудно даже идти, а езда — вообще самое настоящее испытание, идёт ещё несколько километров по прямой, до тех пор, пока не упирается в высокую, пятидесятиметровую стену, святую из железа и бетона, усиленную массивными рёбрами и охраняемую турелями на пару с тысячами воинов и дронов, готовых стать первой линией обороны в грядущем вихре войны.

Огромная стена, выставленная по периметру всей границы, являет чудо оборонной инженерии, которой при агрессии на Информакратию должно оградить власть и програманн от вторжения сил иностранных держав. И теперь, когда Южно-Апенниннский Ковенант взбунтовался против сложившегося порядка вещей, эта стена будет востребована как никогда раньше.

— Мы проехали пост у реки полтора часа назад. — Проговаривает Антинори, враждебно посматривая на исполинское сооружение. — Что-то тут не так.

— Что именно?

— Через девяносто километров от старого разрушенного речного поста где-то должна быть лазейка, ведущая прочь из Информакратии. Но впереди я вижу только… преграду.

Маритон ухмыльнулся.

— В таких случаях военные и высылают для встречи тактические группы. Но Рейх, похоже, нас кинул. Как вообще вы с ними связались? Как-то вы же узнали про него и про будущую войну, и как пал Римский Престол?

Священник молчит, продолжая рассматривать непреодолимый барьер. Маритон заметил, что прежде, чем дать ответ, Флорентин часто берёт паузу, будто-бы отчасти не слышит вопросы или его разум наполнен иными размышлениями.

— Так может, скажите?

— А? Что? — вышел из размышлений Флорентин. — Откуда узнали? С нами связался агент его святейшества, иначе говоря — слуга благого Канцлера. Он нам и поведал о грядущих изменениях. Рассказал, как пал Рим перед милостью нового императора и что очередь за Информакратией. И поведал, как выйти из этого проклятого края до того, как тут всё вспыхнет.

Маритон коснулся подбородка и почесал его, перейдя к следующему вопросу:

— И что ты будешь делать?

— Не знаю, — доносится ответ, исполненный бессилием. — Остаётся уповать только на Бога и его милость. — И обратив взгляд серых глаз на стоянку, чуть жалобно, с толикой заботы продолжил, устремив ладонь на три десятка человек, раскинувших лагерь прямиком на «жёлтой химинке». — Ты только посмотри на этих людей. Они столько испытали, столько прошли, что раскормленный народ древности, тот из эпохи благоденствия, вряд ли бы перенёс на своей шкуре. Такое количество страданий и боли, что их не описать. Нас Господь подверг стольким испытаниям — идеологические чистки, геноцид, травлю голодом и нищетой, всевозможные лишения. Маритон, — после обращения мужчина обратил лик прямиком на священника и увидел в его глазах, в его душе только печаль. — Кажется, я их подвёл. Боже, как я мог так ошибиться. Я повёл их в никуда. Мы сейчас можем только повернуть назад и вернуться к жалкому существованию, пока праведный пламень Канцлера не испепелит это место.

Маритон уставил взор на людей, разбивших бивак у автомобилей и грузовиков. Женщины и дети, мужчины и старики — все они показывают, чем является эталон нищеты. Старые выцветшие, покрытые дырками и потёртостями одежды, липкой коркой, пропитанной грязью и потом облекают кожу, усеянную язвами и гниющими ранами. Целебные настойки, сваренные из немногих трав, едва могут остановить заражение, что медленно убивает организм, отравляя его и заставляя гнить. Зубы желты, как сыр, ибо до них многие месяца не касается зубная щётка, оттого и мерзкий запах изо рта бьёт и его силы достаточно, чтобы одним сногсшибательным дыханием вывести из обморока. Немногие пользуются тряпками, смоченными водой, чтобы протереть зубы, придавая им лёгкую белизну. Щёки мужчин покрыты неряшливой и косматой бородой, скрывающей гнойные нарывы, оставленные после попыток бриться ржавыми тупыми лезвиями, и целые колонии всяких мерзких тварей, прививающих к постоянному почёсыванию. Худые истощённые детишки, похожие на скелеты, одетые в непонятные куски ткани, с трудом передвигаются по земле, не говоря об обычной, присущей для всех детей, подвижной игре.