— Когда я жил за «Кругом Интеллекта», даже не представлял, что такое может произойти. Что люди за стенами так убого живут. Я видел нищету, но до такой степени. — Мрачно твердит бывший Аккамулярий, сложив руки на груди, и через каждое слово прорывается ненависть. — Долгое время я служил тем, кого ненавидел. Я столько времени исполнял приказы системы, которую не могут терпеть. Много раз мне приходилось выезжать в зоны нищеты, но такого я никогда не видел.

— Никто из слуг Информакратии не знает о том, что есть «Круг Обречения», — стал скорбеть Флорентин. — В него скидывают все ненужные элементы, которые попадают под богопротивные репрессии. Ты не представляешь, то ещё лет пять назад в приходе насчитывалось до тысячи человек. — А теперь, — и взяв пару секунд, чтобы утереть горячие слёзы на щеках, священник продолжает. — Их осталось три десятка.

— А те, кто отказывался ехать?

— Кто-то не из моего прихода. В принципе, поэтому и отказались. А остальные… сами решились, иль им надоела эта жизнь… не знаю.

Впервые, за последние три дня, Маритон чувствует скорбь не только за потерю Анны. Да, утерю любимой девушки, испарившейся в орудийном залпе, он переживает тяжело и разум до сих пор затянут багровым туманом, но в этот раз он видит, что боль способна терзать не только его. Флорентин утирает слёзы скорби и печали, вспыхнувших от осознания, что двигаться дальше некуда. Покуда бивак несчастных беженцев закрывают парочка сухих деревьев, холмов и «жёлтая химинка», разросшаяся до полутра и двух метров в высоту и представленная грандиозным полем, разведывательные системы стражей вала не увидят людей, решивших убежать из этой тюрьмы. Да и десятки километров отдалённости так же играют роль отменного средства сокрытия, ибо на таком расстоянии их вряд ли кто заметит. И это, хоть немного, утешает.

Маритон смотрит на своего нового священника и видит человека, которому небезразлична судьба тех, кто ему доверился. Он не похож на трущобных религиозных фанатиков, которых на просторах Информакратии разбросано неимоверное множество. Мужчина чувствует, что его горе отступает назад, перед горем другого человека, давая понимать, что чувство потери дано не только ему одному, оттого и некое ощущение пристыженности готово упасть на Маритона. Ведь последние два дня он только и пытался привлечь внимание к себе своим безмолвием и замкнутостью, строя из себя таинственную личность, получившую страшный душевный шрам. Привлечение внимания к собственной боли едва затуманило рассудок, заставляя думать, что всем остальным чуждо ощущение сострадания и душевных потрясений.

Маритон поднимает металлическую руку, и тонкие железные пальцы аккуратно обхватывает плеча священника, и Маритон обращает к нему речь:

— Ничего, мы справимся. Если твой Бог привёл нас сюда, значит не зря… не зря. Давай пока просто отдохнём. Дорога была тяжёлая и людям нужен отдых. А там и придумаем, что делать дальше.

— Хорошая идея. — С натужной улыбкой соглашается Флорентин.

Два парня сходят с разбитой дороги. Маритон окидывает взглядом стоянку, пока идёт к своему месту. Серые грузовики и такие же бесцветные, точнее — лишившиеся покраски, легковые машины стоят у дороги, направив капоты в широкое поле и уставив багажники и кузова на дорогу. В лагере мало кто бодрствует, говоря иначе — люди в основном отдаются сну на лежанках, похожих на помойные тряпки, вываленные в отходах и сшитых в одну большую кучу ткани, которая только может смягчить пребывание в лежачем положении. Кто-то предпочёл разложиться на жёстких и неудобных полах в кузовах грузовиков, не касаясь своим жалким имуществом смердящей и гниющей земли.

— Падре! — радостный возглас молодого паренька раздался на весь бивак. — Наконец-то!

Пока двое мужчин миновали фонари машин, им на встречу кидается паренёк в сером стихаре, противно шуршащем об пожухшую траву, по виду, ещё юноша. Худой и светловолосый, с филигранно оточенными чертами лица и голубыми, выразительными глазами, больше похожими на два сиятельных сапфира, взирающими в душу. В глаза молодого юноши трудно смотреть, они настолько душевны и исполнены странной печали, что душа начинает болеть и плакать, если долго смотреть в сиятельные очи.

— Тише, Гильермо, — поднимает руку Флорентин и по-отечески берётся за плечо юноши. — Спящих братьев и сестёр разбудишь. Пусть отдыхают. Нам ещё многое придётся пережить, нужно набраться им сил.

— Да, падре, — практически шёпотом выговаривает парень, шевеля сухими полуживыми устами. — Пойдёмте, мы вас заждались.

«Интересный парень» — пронеслось в мыслях Маритона. Мужчина впервые видит такой типаж людей — способных одним видом вызвать сожаление. Нищие в трущобах, больные и убогие — всё это взывало к чувству жалости в душе парня, но сожаление. Впервые за долгое, очень долгое время, Маритон ощущает, как дух содрогается от человечности. Столько лет в бесчеловечной системе, выстроенной на основах тоталитарного подчинения вбили на подсознательном уровне постулат — никого сожаления к слабым и не санкционированным государством. А теперь — колени и локти, все суставы берёт живая дрожь, а сердце сжимается от одного вида Гильермо. Это не содрогание души возлюбленного человека, дух которого бросает в жар от гормонов. Это иное. Сердце сдавливается, когда Маритон смотрит на один вид юноши. «Слишком он невинен для этого мира» — подумал бывший Аккамулярий.

— А кто меня ждёт, сын мой?

В ответ молодой человек лишь пошёл вперёд, как бы зазывая за собой двух мужчин. Маритон делает шаг вперёд и чувствует, как под подошвой его сапога хрустит мутировавшая трава. Каждый шаг это хруст, будто бы он идёт по бульвару, усеянному павшими жёлтыми листьями, которые ещё не успел убрать дворник.

— А это кто?

— Гильермо, — выдавливает сквозь ком в горле, Флорентин. — Парню было пять лет, когда он… попал к нам.

— А как он оказался у вас в приходе?

— Страшная история. — Антинори останавливается и присаживается на капот, чтобы дать юноше подальше уйти. — Я знал его родителей, как примерных христиан, приличных людей и хороших родителей.

— Родителей!? — Вскрикнул Маритон, памятуя, что в Информакратии весь институт семьи находится под строжайшим запретом, а слово «родитель» одно из самых мерзких оскорблений, за которое можно получить реальный срок. — А как такое возможно? Это же запрещено.

Флорентин чуть улыбнулся, выдавив нечто похожее на улыбку, показывающую хандру и лёгкую хитрецу:

— Разве? Ты лучше скажи это тем, кто живёт поодаль от «Круга Интеллекта», как ты его называешь. Там законы Информакратии лишь формальность, которую поддерживают кровью и жестокостью воинствующие инфо-культы и патрули Киберариев. И они это знали… его родители — обычные мужчина и женщина, которые любили друг друга и Гильермо плод этой любви. — Внезапно Флорентин переходит к более напористой риторике, отчего Маритон шелохнулся. — Пойми, даже посреди нищеты и голода они оставались людьми, любящими друг друга и своего сына. Они не сделали ничего плохого, никому, но богопротивные твари, проповедующие о власти и диктатуре интеллектуально-одарённых, решили иначе. Четырнадцать лет назад они ворвались в дом его родителей и решили доказать истинность своих дикарских поверий. На глазах жены они сначала избили мужа дубинками, отбили все органы, а потом, вкатив дозу обезболивающего, засунули в стеклянную ванную с кипятком, заставляя её наблюдать, как он варится живьём. А бедную девушку освежевали, растерзали и насалили на пику, оставив её тело посреди разрушенной площади, в глубине трущоб. В назидание остальным, кто решит завести семью.

— А Гильермо?

— Мальчика вовремя забрали сердобольные соседи, избавив от просмотра казни и «справедливого воздаяния», — гневается Флорентин. — Но прокормить и содержать его они не могли, поэтому привели ко мне. — Речь священника становится всё более спокойной, хоть и изобилировала нотками недовольства, но до неприязни не доходила. — С тех пор весь приход заботился о нём… весь приход.