«Всё свалил в кучу. Сбор революционного популистского мусора, которому бедный юноша придал ценность. Но такая последовательность мыслей. Такие идеи… тут точно поработал хороший наставник». Маритон понял, что Гален — жертва чьих-то безумных и глупых воззрений на мир, но чьих? «Бедный мальчик уверовал во всю либеральную и коммунистическую ересь. Не уж, то он истории не знает?»

— Так ты не сказал, почему не любишь полицию и Рейх.

— Почему же… ты же не местный так?

— Допустим.

— Ой, не допустим, а так и есть. Это видно по тебе и речь у тебя… пробиваются нотки с севера. И вон, какой глазище. Такие делают либо в Риме, либо в Техно-Конгломерате, — Юноша тяжко выдохнул, прежде чем продолжить. — Ф-у-у-х, а ведь когда сюда пришла Империя, никто не радовался, не плясал, ибо мы понимали, что пришёл конец нашему равенству и истинное свободе.

— Так ты жил в коммунистической части города?

— Да, это так.

— Подожди, я слышал, что в истории было такое движение… далеко на востоке, как же они звались… большевики, вот. Я мутно помню историю того периода, знаю лишь, что они создали какой-то Союз и тоже провозглашали себя коммунистами. Так вы продолжатели их дела были?

— Нет, чур, тебя, — Гален показательно отряхнулся, словно на него упала пыль. — Они не являются истинными коммунистами, ибо говорили о власти государства, высокой морали и сдержанности потребностей. А истинные коммунисты отвергают всякое государство и мораль. Вот так вот. Так что ни бывшее северное Этронто, ни мы не имеем к большевикам прошлого никакого отношения. Понятно?

— Да. Понятно. Так какие идеи вы потеряли?

— Когда пришёл Рейх все порядки тут же поменялись. Та самая полиция побивала нас дубинками и отстреливала, если мы смели заявить о своей свободе или даже нравах. Они, лизоблюды режима, свинцом и дубинками уничтожили великую коммунистическую идею, — порывисто заявляет Гален. — И теперь у нас больше её.

— Идеи коммунизма?

— И не только. Знаешь, в шестнадцать лет моя сестрёнка стала служительницей дома равного удовлетворения, — как только парень это произнёс, лицо Маритона невольно перекосилось от нахлынувшего озлобления. — Я так ею гордился, ибо она давала покой плоти и удовлетворяла инстинкт наших самых великих и просвещённых коммунистов. А этот «дом» навечно стал символом союза между идеей коммунистического равенства и либеральной сексуальной вседозволенности. Да, либерализм так же потерпел крах.

— А как… сестра к этому отнеслась?

— Она ничего не могла поделать с данной участью, так как девушек отбирали без спросу. А зачем-то спрашивать, если славой сулит такая великая участь? Знаешь, коммунизм требует от каждого по максимальным возможностям и даёт по минимальным потребностям.

— Это ты к чему?

— Моя сестрёнка была ударницей коммунистического труда на фронте удовлетворения сексуальных потребностей. В день она могла принять до десяти мужчин и женщин — прославленных идеологов северного коммунистического Этронто.

«Меня сейчас стошнит» — сердиться про себя Маритон. — «Проклятье, это омерзительно. Публичный дом какой-то, а не развитое коммунистическое общество». И тут мужчину накрывает волна воспоминаний, как его товарищи толпами ходили в государственные бордели Информакратии, которые должны удовлетворять потребности и даровать спокойствие организму.

— А ведь среди нас ходило множество представителей и «равного пола».

— Кого-кого?

— Они лишили себя принадлежности к женскому или мужскому началу, чтобы уподобить истинному коммунистическому началу, — восхищённо заявляет парень, слащаво улыбнувшись и уставив взгляд янтарных очей, где полыхает огонь безумия к звёздам, как будто усмотрев в них олицетворение мечтаний. — Они стали так же одним из олицетворений вечного союза между коммунистическим тотальным равенством и либеральной половой волей, когда человек, пользуясь свободой, приходит к равенству.

— Ох, так что стало с твоей сестрой, лучше это мне расскажи? — омерзение в речи Маритона не скрыть, но юноша настолько упивается своими речами, что не слышит этого.

— А моя сестра, когда пришли войска Империи, решила, что ей коммунизм не нужен и она предала все идеи равенства и свободы, — стал противиться Гален и от злобы сжал пальцы в кулак. — Моя сестрёнка присоединялась к Католическому Комитету Духовности и уверовала в лживого Бога, который отобрал у неё свободы. Теперь у неё муж и она старается жить «благоверной» жизнью христианки, как будто это есть истинная жизнь.

— А что, по-твоему «истинная жизнь»? — сложив руки на груди, вопросил Маритон.

Гален, юноша, чуть успокоившись, понял, что мужчина перед, ним не особо-то разделяет его идеалы и историю, и всем видом выражает отвержение того, что ещё пару минут он называл просвещённым обществом.

— Я-то смотрю, ты не очень жалуешь, то, что сказано. Разве ты не разделяешь тех великих идей, которые несли коммунисты? Разве это не достойно почитания?

— Прости, мне трудно это чтить. Я же не жил в те ваши «славные времена», — сарказмом окончил фразу Маритон, с жалостью смотря на юношу.

— Ах… не разделяешь. Знаешь, порой можно и не жить, но просветиться от мудрых и точных речей, которые несёт наш святой учитель.

— Учитель… говоришь, — почуяв, как сердце стало биться чаще — пульс участился, а в душе заиграло позабытое волнение, доступное агенту, который вот-вот внедрится во вражескую структуру. — Знаешь, меня твои речи заинтересовали, можешь отвести к учителю?

Гален задумался, явно впав в борьбу с внутренними противоречиями. Юноша понимает — только что он по легкомыслию, навеянному революционными посылами, выдал секрет культа — никто, кроме посвящённых членов не должен знать про сообщество. Но с другой стороны он приведёт своего первого адепта, который станет ещё одним шажком на пути к победе мировой коммунистической революции.

— Хорошо, — с безумным свечением в очах выпалил юноша. — Пошли за мной, и я приведу тебя к нашему святому учителю.

Гален быстрым шагом рванул вперёд, и каблук его туфель застучал по брусчатке и Маритон аккуратно пошёл за ним, уходя прочь от этого прекрасного места, уже разворачивая в мыслях все вероятности того, к чему может привести его поступок.

Вокруг так же витает вечерняя прохлада, но с каждой минутой она превращается в ночной хлад, а небосвод постепенно окрашивается во всё более тёмные тона, показывая людям космическое пространство во всей его красе. Но большинство людей не замечают этого, ибо всё внимание душ и жизней привлёк новый порядок, вознёсший город на столпы порядка и развития.

Проходя всё дальше по городу, Маритон и Гален прошли за дорогу, перейдя через автомобильную развилку и выйдя на новый тротуар, ринулись через дворы, образованные домами, которые возвели практически у дорог и улочек. Высокие жилые постройки, утыкающиеся крышами в небосвод, настолько серые и тёмные, что с каждой минутой всё больше сливаются с наступающей тьмой и только свет в квадратных окнах отличает эти дома от нежилых обелисков — памятников Рейху, возведённых в благодарственном монументальном искусстве, чтобы укрепить веру населения в могущество и избранность Империи.

— Так куда мы идём? — вопрошает сквозь уже почти ночную мглу Маритон, не поспевающий за пареньком, которого словно локомотив тащит вперёд.

— Увидишь, — с лёгкой отдышкой отвечает Гален. — Давай-давай, ещё немного осталось.

Маритон едва поднажал, чтобы не отставать от юноши, который практически бегом пересекает местность. Деревья, кусты, лавочки, дворы, заборы — всё это смешалось в единую композицию искусства обустройства дворов в Рейхе. Бывшему Аккамулярию, проработавшему множество лет на должности, схожей со званием следователя, нет дела до окружающей среды, ибо его заботит только цель и куда она заведёт.

Двор за двором, улочка за улочкой и Гален заходит в прямом смысле в тупик. Четыре двадцатиэтажных постройки примкнули одна к другой и образовали широкий и довольно просторный двор со своим садиком, детской площадкой и бесодкой, где вместе с ними умещаются парковочные места