И побрёл к себе в распахнутом халате, даже не замечая этого, едва волоча ноги, словно шёл с места казни, где потерял всех своих близких людей, и я был в этом виноват.

— На выход, — распахнул дверь.

И молча держал открытой, пока Полина не убралась прочь.

А когда она наконец ушла, съехал по стене на пол и обнял Командора.

— Вот и всё, Собакин, — зарылся я лицом в шерсть. — Вот теперь точно всё.

ключ окончательно развёлся

устав для гайки быть плечом

и наконец то жизнь забила

ключом

— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…

Я проводил глазами перрон. Спустился пониже на сиденье и вытянул ноги в проход.

Потревоженный Командор подвинулся и снова положил морду на лапы.

Третью неделю мы с ним катались по кольцевой ветке электрички.

Бездумно. Безрезультатно. И бездарно.

— Без… без… без… — сказал Мент. — Слова, у которых нет значения без этой отнимающей приставки. И этим они сильны, как и ты со своими потерями, Рим. Нет слов думно, дарно и результатно. Но зато есть безумие, бездушность, безбрежность. Именно в невозможности других вариантов их красота и совершенство. Их законченность. И трагичность. Только это «без», его обделённость, отнятость, отчуждённость и придаёт им смысл. Убери «бес» и не вернёшь бесцельному — цель, а бессмысленному — смысл. Оно не станет «целостным» или «осмысленным», оно станет куцым, как обрубленный хвост, недословом. И всё.

Я его понял: не надо пытаться исправить то, что не нуждается в исправлении, надо принять как есть. Безропотно. И двигаться дальше.

Пусть даже бесцельно, беспричинно и бестолково.

А ещё Мент сказал: пока лёд не сойдёт, возобновлять поисковые работы нельзя.

По его мнению, если девочки живы, то их держат где-то в лесу, в отдалённом месте. И место отделено, прежде всего, водной преградой.

— То есть добраться можно или по льду, когда река замёрзнет. Или на лодке, когда растает. А сейчас межсезонье, — ткнул он в голубую ленту на карте, одну из рек, в том районе, что оперативники сочли наиболее перспективным для поиска.

Думать так было несколько причин. Прежде всего даты, когда исчезали девчонки. Март, октябрь и снова март. Каждый раз на следующий день, случайно ли нарочно, выпадал снег, что сильно усложняло поиски и буквально заметало следы. И даты, а точнее, месяца такие, в которые было самое время пополнить запасы перед сменой сезона и затаиться, пока лёд не встанет или наоборот, не сойдёт от истоков до устьев.

А шанс найти девочек живыми дала Стешка. Её мама пропала в марте, на третьем месяце беременности. Стефанию нашли в сентябре. То есть полгода она росла и благополучно родилась, а значит, есть вероятность, что и других девочек не убили.

Были и у Годунова, и у профайлера, что занимался составлением психологического портрета похитителя, и другие причины так думать. Но раз возможности ни выбраться, ни позвать на помощь у девочек нет, раз смена сезона и погода имеют значение, значит, место, где их держат, безлюдное, находится далеко, случайно не забредёшь и добираться туда сложно.

Здесь можно было снова постучать пальцем по «водной преграде», как подтверждение этих выводов, но в электричке я на карту не смотрел.

Я смотрел на входящих-выходящих пассажиров, терпеливо показывал билеты каждому проходящему контролёру, прислушивался к разговорам, пялился в окно.

Зачем я катаюсь в этой электричке? Что надеюсь найти или забыть?

Если бы я знал.

Но в пути, в той иллюзии пути, что давала кольцевая линия, жизнь не казалась бессмысленной. Она и «смысленной» не была, Мент прав: что потеряно, то потеряно. Но в бесконечном движении по Кольцевой я находил если не исцеление, то подобие утешения.

Я чувствовал себя нужным. Хоть кому-то нужным.

И полезным.

Мы с Командором каждый день, сделав круг, выходили на одной из шумных станций или на одиноком, забытом богом полустанке. И шли куда глаза глядят.

Бесцельно. Бездумно. Бессмысленно.

Следователи опросили каждого из контролёров и кондукторов, работающих на этом маршруте. Я за эти три недели не только запомнил всё о каждой девочке: имена, даты рождения, привычки, характер, что описывали их родители, друзья, близкие. И как мантру повторял: Яна, Оля, Вика, стараясь думать о них, а не о себе. Я запомнил и всех до одного контролёров в лицо. И они меня запомнили. Здоровались, как со знакомым.

Я даже узнал некоторые секреты их работы. Например, что с утра каждый день назначается секретный код. Четыре цифры, что весь день будут пробиваться в особом месте каждого билета. И в первую очередь каждый контролёр, проверяя билет, смотрит именно на эти четыре цифры. Бывает, всё совпадает: и дата, и станция, а код — нет. Значит, билет просроченный или поддельный.

Сегодня был символичный код 4321. Обратный отчёт. Пуск. Сегодня мы с Командором закончили полный круг и собирались выйти на той станции, с которой начали три недели назад.

С той «перспективной» конечной станции, где поезда стоят до утра и в специальной комнате остаются ночевать вышедшие в вечернюю смену контролёры.

Станции, до которой могла бы доехать последняя пропавшая девочка и не дальше.

До неё ещё оставалось остановки три, когда в вагон вошёл мальчик лет десяти.

Я не удивился, когда он постарался подойти поближе к собаке: дети любят собак.

Я удивился, когда он вдруг присел и, ни на кого не глядя, кроме собаки, поздоровался:

— Привет, Бармалей! Привет, привет!

Обрадовался, когда Командор сел и, подметая хвостом пол, попытался лизнуть его в лицо. Обнял, бесстрашно и крепко, как старого друга.

И Командор бы его лизнул, вот только по правилам перевозки животных был в наморднике, поэтому только заскулил в ответ, возбуждённо, радостно.

— Бармалей? Ты назвал его Бармалей? — наклонился я к мальчишке. — Ты знаешь собаку?

— Угу, — кивнул мальчишка неохотно в ответ на мой вопрос, глянул на табло и заторопился к выходу.

Немилосердно расталкивая пассажиров, мы с Командором выскочили за ним.

— Стой, парень! Да погоди ты! — запыхавшись, догнал я его у каких-то сараев, что начинались недалеко от станции. — Это твоя собака?

Он оглянулся:

— Нет.

— Но ты знаешь, кто хозяин пса? Послушай, — всё же заставил я его остановиться, забежав перед ним. — Я работаю в волонтёрском отряде по спасению животных. Мы нашли комондора, так называется его порода, полгода назад, в сентябре, на помойке с куском оборванной верёвки на шее, — буквально упал я перед ним на колени, то есть в прямом смысле встал коленями на землю, чтобы не возвышаться, не давить, а наоборот, стоять на одном уровне с ребёнком — мальчишка был небольшого роста.

Конопатый, круглолицый. Недавно подстриженный, но взлохмаченный. В куртке новой, но большой, словно с чужого плеча, а, точнее, просто купленной на вырост.

Смотрел смело, но недоверчиво.

— Его хозяин уехал, — он шмыгнул носом и вытер рукой.

— Куда? — выдохнул я и расстегнул свою куртку, чувствуя, что вспотел.

Солнце припекало немилосердно. От сараев тянуло свежим навозом, совсем как в деревне, видимо, там держали скотину. И совсем как в деревне где-то там же запел петух.

Лёгкий ветерок зашелестел сухой травой на обочине, мальчишка оторвал сухую метёлку и пожал плечами.

— Давно?

— Пару лет назад, — пожал он плечами.

— Он жил здесь? Далеко?

Но судя по тому, как Командор, обнюхав сараи и распугав кур, рванул в сторону старых пятиэтажек, он и ответил мне на вопрос.

— Вон в том доме, — показал на одну из них пацан.

— Один? — спрашивал я наугад, лишь бы не молчать и за что-нибудь зацепиться.

— Нет. С дочкой. Но сначала у него была жена, — ответил парень неохотно. Болезненно скривился и откинул измочаленную в руках травинку.