Когда гробницу открыли, Кенет сразу же подошел к ней, хоть и не имел представления, что же делать дальше, и отчаянно боялся своей растерянности. Но уж лучше глядеть на мертвую бедняжку, чем на ее отца.

Девочка была премиленькая. Лет пяти, никак не больше. В песне не говорилось, сколько ей лет, и Кенет ожидал… он сам не знал чего. А перед ним лежала малышка с испуганным бледным личиком. На лбу и висках виднелись неровные блеклые черные пятна; мочки ушей и кончики пальцев тоже черные, словно девочка из озорства перемазалась сажей и вот-вот вскочит и закричит, смеясь, страшным тоненьким голоском: “Бу-у! А здорово я вас напутала, да?” Пятна и разводы. Черная лихорадка средней степени тяжести. Малышка определенно должна была выздороветь. А вместо этого она лежит в холодном гулком каменном ящике. Таком холодном и просторном. Бледненькая и напуганная. Наверное, ей было очень страшно, когда она пила яд и думала, что сейчас умрет, потому что так надо. Очень страшно. Очень холодно. Очень больно и одиноко. А потом ее положили мертвую в каменный ящик и оставили совсем одну.

Страх прошел, остались гнев и жалость, и от этой жгучей жалости Кенет почти забыл, что девочка мертва; он помнил только, что ей страшно и холодно. Он схватил ее за руки, словно она была всего лишь смертельно напугана, и зашептал, задыхаясь, глотая жаркие слезы, бессмысленные ласковые слова: и о том, что все будет хорошо, потому что все хорошо, а плохо уже никогда не будет, и что она не одна, вот братик пришел, он всех плохих прогонит, а сестричке подарит домик, совсем как настоящий, только маленький, а в домике тепло, и ей сейчас тоже будет тепло, и плакать не надо, вовсе незачем плакать, вот он, Кенет, не плачет, и ей не надо плакать, она же храбрая девочка, очень храбрая, просто гордиться можно такой сестрой, и все плохое прошло, и теперь все будет насовсем хорошо…

Слезы застилали Кенету глаза; он изо всех сил растирал маленькие детские ручки, чтобы согреть их. Внезапно Наоки вскрикнул так страшно, что Кенет разом пришел в себя и, устыдясь своего порыва, выпустил руки девочки из своих и отвернулся. Зачем, ну зачем он поддался на уговоры Наоки? Бедный Наоки. Он так верил – а Кенет не нашел ничего лучше, чем устроить безобразное зрелище. Уж лучше бы он никогда не приходил сюда, не мучил Наоки несбыточной надеждой, не позорил воина перед его жутким отцом.

Смигнув слезы, Кенет поднял на воина взгляд, полный стыда и раскаяния.

Лицо Наоки сияло почти нечеловеческим счастьем. Кенет даже испугался. Он невольно взглянул на гробницу – да так и замер.

Черные пятна бледнели и выцветали. Еще мгновение – и они исчезли совсем. Ресницы девочки дрогнули, губы приоткрылись. Кенет наклонился к ней – и услышал ровное спокойное дыхание спящего ребенка.

В отличие от Наоки Кенет в эту минуту радости не испытывал. Он чувствовал себя несчастным и измученным. Совсем как человек, которого выволокли на эшафот, зачитали ему смертный приговор, а потом нет чтобы казнить – напялили на голову корону и водрузили беднягу на трон. Какая уж тут радость – сердце бы не разорвалось!

– Девочка моя! – хрипло зарыдал отец Наоки, выдвинувшись из-за спины Кенета и припадая к гробнице. Кенет мигом опомнился.

– Прекратите сейчас же! – шепотом гаркнул он. Старик немедленно замолчал и испуганно воззрился на лучшего Целителя империи.

– Она же спит, а вы ее пугаете! – яростным шепотом выговаривал ему Кенет. – Она даже проснуться не может, а вы у нее над ухом кричите. Еще приснится что…

Девочка вздохнула, сонно пробормотала что-то неразборчивое, снова вздохнула, свернулась калачиком и подсунула ладошку под щеку.

– Холодно ей. – Кенет скинул хайю и торопливо укутал девочку, – Не ровен час простудится. Ее в постель надо отнести…

– Какая постель! – горестно произнес Наоки, осторожно поднимая девочку на руки. – В ее комнату войти нельзя. Там двенадцать лет не убирали…

Он был зол, потому что отец не поверил ему. Наоки хотел приготовить комнату для Тайин, но отец и слугам не велел, и ему запретил. И опять бедной девочке приходится поплатиться за его упрямство.

– Двенадцать лет?! – ахнул Кенет. – А я думал, что хуже свинарника, чем в больнице для бедных, и не бывает. Ладно. Я сейчас все сделаю.

– Но позвольте, господин маг… то есть господин воин… не извольте беспокоиться, я сейчас слугам велю…

– Нет, – отрезал Кенет. – Я сам.

Он не имел ни малейшего понятия, куда ему теперь идти, но провожатого даже и искать не пришлось: выходя, Кенет едва не стукнул его дверью усыпальницы по лбу. Пожилой слуга подслушивал, скорчась в три погибели, и еле успел отскочить. К величайшему замешательству Кенета, слуга отвесил ему земной поклон.

Он все слышал, сообразил Кенет. И он еще помнит Тайин.

– Где комната молодой госпожи? – с трудом преодолевая неловкость, спросил Кенет.

– Сейчас, господин маг, – пропыхтел слуга, подымаясь с колен. – Сейчас покажу.

Комната Тайин оказалась грязной, но не настолько, как ожидал Кенет. Прибирали в ней небрежно – но, несомненно, прибирали, и не двенадцать лет назад, а самое большее – два-три месяца.

– Господин не велел, – смущенно пояснил слуга, – а совсем не прибирать в доме, так и жить нельзя станет. Мы потихонечку, тайком, чтобы господин не сведал. Бывало, вымоешь все дочиста, а сверху пылью замажешь, чтобы вроде как незаметно…

Кенет засмеялся. Ему внезапно сделалось легко и весело.

– Больше вам пыль сыпать не придется, – пообещал он и рывком распахнул окно. – Ведра, тряпки, воду и все такое прочее – и побыстрей! И чистую постель.