Акинфиев поёжился. Ветер с Невы показался ему вдруг невыносимо холодным; он пронизывал до костей.

– А может, и на пароход агента посадить? – наивно спросил он.

Севастьянов развёл руками.

– Что вы… Пароход маленький, а агенты у нас, сами знаете, какие… Его сразу же заметят, мало, что сторониться будут, – ещё и капитану пожалуются… – Севастьянов вдруг улыбнулся. – Давеча мне случай рассказали… Один агент донос на своего соседа принёс. Прочитали. И что? Слово в слово такой же донос, но уже на своего соседа, за неделю до того принёс другой агент… А на пароходе обязательно кто-то из военных будет: жандарм, морской офицер, а то и гвардеец. Так вы, если подозрительное что заметите, к ним обращайтесь. Они скорее помогут, чем полицейский агент… Ну, успокойтесь. Отдыхать тоже надо. Особенно в нашей профессии. Забыться хоть на день. Вырваться из Петербурга… Мы с Филипповым под парусом, бывало, ходили…

Новое упоминание о Филиппове снова перепугало Акинфиева. И он даже попросил Севастьянова пройти с ним хотя бы часть пути до дома, хотя бы до переулка. Севастьянов согласился, но предупредил: если за ними следят, это будет ещё опаснее. И Севастьянова вычислят, и поймут, что Акинфиев настороже, под охраной ходит… Уж лучше одному ходить. Или извозчика брать.

– Да, извозчик… – насупился Акинфиев. – Целковый слупит, и повезёт кругом, чтобы подольше: целковый оправдать…

– Хорошо. Тогда извольте идти впереди. А я уж сзади потихоньку…

Так и шли: Акинфиев впереди, Севастьянов, с видом прогуливающегося бездельника, позади, приотстав шагов на тридцать. Потом Акинфиев хотел с ним попрощаться, рукой махнуть, – оглянулся, а Севастьянова и след простыл. Только какие-то пьяные мастеровые шли гурьбой и громко переругивались.

«Хорош охранничек!» – горестно подумал Акинфиев и рысцой побежал к дому.

Море с белыми барашками волн, солнце, свежий солоноватый ветер – всё это пьянило, действовало расслабляюще. Иван Петрович заглянул в каюту: Ираида Степановна спала. В иллюминатор падал косой солнечный луч, и лицо супруги зарумянилось, – но не лихорадочными чахоточными пятнами; нет, это был здоровый румянец крепко уснувшей, утомлённой женщины.

Акинфиев осторожно прикрыл дверь и снова вышел на палубу. Выбрал место, где стояли люди. Снова опёрся о поручни. Кто-то из пассажиров показывал вдаль, по правому борту. Иван Петрович взглянул: далеко-далеко в дымке виднелись кронштадтские форты, напоминавшие круглые исполинские скалы, вздыбившиеся из моря.

Возле Акинфиева остановились две девицы, одетые в бело-розовые платья. Совсем молоденькие. Начали трещать без умолку, перебивая, не слушая друг друга. Их разговор Акинфиева не интересовал, да и слышал он лишь отдельные слова. Разговор был совершенно пустяковым. Зато сами девушки Ивана Петровича не оставили равнодушным: настоящие русские красавицы, этакие, понимаете, бутоны…

Акинфиев время от времени незаметно поглядывал на них. На душе у него было спокойно и радостно – впервые за много-много дней.

– А вот спросим у этого господина! – вдруг сказала одна из девушек, тёмненькая и, кажется, постарше второй. – Как он скажет, так и будет.

Акинфиев повернулся к ним лицом, подобрался: сразу проснулись прежние страхи.

– Я Оля! – сказала тёмная. – А она Саша. Мы кузины!

– Э-э… польщён… – неожиданно для себя брякнул Акинфиев. И тотчас же, слегка смешавшись, поправился: – То есть, простите, рад познакомиться. Иван Петрович!

– Ива-ан Петрович! – протянула Оля. – Разрешите наш спор, пожалуйста! Сашка, глупая, утверждает, что в хорошую погоду отсюда можно разглядеть финский берег! Представляете?

Акинфиев кивнул, ничего не понимая. Какой финский берег?

– …А я ей доказываю, что это совершенно невозможно. И не из-за дальности расстояния, а только потому, что Земля – шар! И в море это особенно заметно: море как бы горбом закрывает горизонт!

– Э-э… «Закрывает горизонт» – это не совсем удачное выражение, – нашёлся Иван Петрович. – Но, действительно, если наблюдатель начнёт подниматься вверх, его кругозор резко расширится, и он сможет увидеть гораздо дальше.

– Вот! – торжествующе сказала Ольга и показала кузине розовый маленький язычок. И снова повернулась к Акинфиеву:

– А финский берег?

– Ну, я думаю, если подняться достаточно высоко… На высоту Исаакиевского собора, скажем… То, возможно, и финский берег на горизонте появится.

Теперь настала очередь торжествовать Саше. Она показала язык Оле и в ладоши захлопала:

– Слышала? Слышала?

– Ну и что, что слышала, – насупилась Ольга. – Исаакия тут нет, стало быть, и увидеть Финляндию совершенно невозможно! Правильно я говорю, Иван Петрович?

– Совершенно правильно, – невольно улыбнулся Акинфиев.

Обе девушки ему нравились всё больше. Н-да… Давненько он не общался с молодёжью! Всё нигилисты какие-то, револьверщики, «стриженые девки»… А тут вот, извольте: совсем юные барышни, а уже такими вопросами задаются. И как говорят умно-с!

– Так, значит, сегодня ты меня пирожными угощаешь! – сказала Ольга Саше. И снова оборотилась к Акинфиеву:

– А вы уже бывали в Петергофе?

– Бывал.

– Ой, а мы впервые! Там, наверное, так красиво! Нам рассказывали! Фонтаны, скульптуры, каналы… Нас тётенька отпустила, – сказала Оля. – Мы, видите ли, совсем недавно в Петербург приехали. Из Вятки. Хотим на курсы записаться.

«Из Вятки!» – снова поразился Иван Петрович. Надо же, до чего он от жизни отстал. Теперь и в глуши, в какой-то Вятке, такая умная молодёжь растёт! Н-да-с! Вот они, зримые плоды Александровских реформ…

А ведь были, были времена… И совсем недавние, кажется. Акинфиев припомнил: в 1862 году Петербург охватило необычайное волнение. В книжном магазине на Невском за прилавком появилась дама – стриженая, в очках! Половина Петербурга кинулась смотреть на этакое небывалое чудо – работающую женщину. И Акинфиев – грешен, но тогда помоложе был – ходил на эту «нигилистку» смотреть. Еле пробился сквозь толпу, схватил какой-то томик, стоял – косился. Нет, дама была не из нигилисток. Позже Акинфиев и имя первой русской продавщицы узнал: Анечка Энгельгардт. Она не имела ничего общего с последовательницами Чернышевского, «фалангистками», устраивавшими «коммуны» со швейными машинами, на которых никто из них не умел шить. Мало того, что «идейные» не могли заработать себе хотя бы на пропитание, – они тянули деньги с более обеспеченных, сами же нарочито одевались как попало. Одну такую «идейную даму» Акинфиев одно время часто встречал на Невском. Она ходила в розовой кофточке с громадным чернильным пятном на груди, нимало не стесняясь прохожих…

А в 1870 году граф Шувалов, бывший тогда начальником III Отделения, составил записку на Высочайшее имя. Записка называлась «О недопущении женщин на службу в общественные и правительственные учреждения». Главный вывод записки гласил, что служба женщин «будет иметь самое растлевающее действие на нравственность и самое губительное влияние на состояние семьи». Акинфиев в душе горячо поддержал вывод Шувалова. У него росла дочь, и он до смерти боялся, что она, войдя в осмысленный возраст, кинется, по примеру нигилисток, с увлечением исследовать головастиков…

Вопрос младшей из барышень, Саши, вернул Акинфиева к действительности.

– А вы где работаете? – невинно спросила она.

– Я… кхе-гм… По чиновничьей части, – выкрутился Акинфиев.

– А… – слегка разочарованно протянула Оля и обернулась к кузине: – Саша! Пойдём в буфет! Не забыла? Как условились: ты покупаешь мне пирожные!

Акинфиев приподнял на прощанье парусиновую шляпу. Настроение его испортилось. Девицы даже не поинтересовались, какого он чину! А может быть, он тайный советник? Мало ли, что одет не модно, – может быть, просто потому, что в одежде консерватор!..

Иван Петрович подумал: «Вот она, современная молодёжь! Порхает с цветка на цветок… Срывает удовольствия жизни… Да и знания у них… Так, скользят лёгкой мыслью по поверхности, а заглянуть в суть предмета…»