Мутагочи преспокойно щёлкнул лезвиями. Кто-то из девочек вскрикнул и захныкал. Хвостик упал вниз с деревянным звуком, из обрубка толчками захлестала чёрная кровь. Кошка зашлась в хрипе, раздирая когтями пластиковую подставку штатива.

— Молодец, мальчик Секо, — чернокудрый аспирант, потирая запястья, подступил к кошке и, покосившись на результаты лабораторной работы, провозгласил: — Получаешь пять баллов на счёт твоего факультета.

Розенблаттцы, вмиг позабыв про котика, радостно взревели, замахали красно-белыми шарфами. Секо оскалился, боевито хекнул, сделал пружинистый поклон — и отправился на своё место в шеренге первокурсников.

— Теперь сле-едующее упражнение, — бесстрастно сказал аспирант Гаафс. Снова порылся в своём любимом кармане, извлёк маникюрные ножницы, поймал лезвиями холодный лучик софита, несколько раз звонко почикал бликующей сталькой в воздухе.

— Теперь мы аккуратно втыка-а-а-аем эти ножницы кошке в живо-от. И начина-а-аем потихоньку разрезать ей шку-у-рку, — с бледной полуулыбкой пояснил аспирант Гаафс. — Нужно, чтобы вы-ы-ыпали кишочки. Кто-нибудь хочет попробовать?

Секо снова приготовился действовать, но тут с места в карьер сорвался кто-то крупный, ушастый, с побагровелым загривком. Ваня вздрогнул: Громыч, куда тебя понесло?! Назад…

— Можно я, — дёргающимся голосом сказал Петруша.

— Громыч, сидеть! — простонал Ваня, но поздно. Петруша уже вывалил из строя — нагнув голову, пошёл на аспиранта Карлиса, точно намереваясь в натуре забодать…

— Может, не надо кошечку трогать, а? — угрожающе пропищал Тихий Гром, сжимая кулаки, похожие на чугунные ядра с батареи Раевского.

— На-а-адо, очень на-а-адо, — невозмутимо протянул аспирант Гаафс и вдруг… повернулся к Петруше спиной. Что-то внезапно понадобилось аспиранту нарисовать на доске, какие-то цифры… Иван Царицын весь сжался: кадетским чутьём ощутил неладное. Петруха, он же тебя провоцирует!

— Ну-у-ужно ак-куратненько вспоротть котику живо-о-о-тик, — гундосит аспирант, и вдруг… роняет мелок. Тут же не спеша наклоняется, тощий зад в серебристом спортивном трико выпячивается, умоляя дать сногсшибательного русского пинка…

— Петруша, нет! — крикнул Ваня, но поздно.

— Ща я тебе вспорю, — Петруша стиснул в кулаке ножницы остриями наружу, от души размахнулся, и…

— Пощады! — истошно крикнул Карлис.

Петруша вздрогнул, точно от удара в грудь. Рука с ножничками застыла в каких-нибудь двадцати сантиметрах от аспирантской задницы.

Карлис молниеносно разогнулся, сцапал руку мальчика и — р-раз! — ловко заломил ему за спину. Ножнички вывалились из влажного кулака — звякнув, отлетели прочь по блистающему паркету. Ваня увидел красное, придавленное книзу лицо Тихогромова — и в ужасе зажал глаза ладонью.

— Вот эт-то я называ-аю базовыми правилами боевой магии, — хладнокровно провозгласил Карлис Гаафс, с омерзением отталкивая Петрушу обратно в строй перепуганных первокурсников. — Пра-а-вило номер один: будь беспощаден. Всё написано на доске.

Он помолчал немного, разминая кисти рук. И объявил:

— Минус десять очков Гриммельсгаузену!

Сказав сие, Карлис Гаафс задрал кверху лобастое лицо и с удовлетворением пронаблюдал, как на огромном табло под потолком гимнастического зала замелькали, убывая, цифры напротив соответствующей надписи.

— И зна-аете, за что я снимаю эти баллы? — снова уставился на бедного Петрушу. — Думаете, за то, что Вы пытались поднять руку на преподавателя? Bo-овсе нет. Я снимаю Вам очки по другой причине. Потому, что Вы так и не смогли воткнуть в меня эти ножницы! Ясно?

Студенты зашептались. Ваня набрался смелости и подал голос:

— Нет, не ясно. Это почему же?

— Милосердие. Вот слабость, которую я буду вытра-авливать из ваших сердец калёным железом. Милосердие к кошке заставило Тихого Грома выйти из шеренги. Милосердие ко мне помеша-ало воткнуть ножницы. Если бы, несмотря на мой крик о пощаде, Тихий Гром всё-таки воткнул ножницы, я бы… наградил его по-олной дюжиной баллов!

Карлис Гаафс вытер ладони влажной ароматической салфеткой и небрежно бросил, поворачиваясь спиной:

— Урок окончен. Кто хочет, может сам прико-ончить котика.

Он лежал исхудавший, точно высохший, замотанный ниже пояса в кровавые бинты, колючие усы вздёрнуты от пережитого страдания, на висках — точно царапины, пара свежих сединок.

— Сейчас откроет глаза, — тихо сказал отец Ириней, опускаясь перед раненым на колени. — Вот если бы попил немного, вот было бы хорошо…

Телегин дёрнулся — очнулся, разлепил глаза.

— Спокойно! — чётко сказал он. — Не стрелять.

— Да куда уж стрелять в Вас, милый Вы человек, — вздохнул отец Ириней. — Вы уже и так прострелены весьма основательно.

Застучал по половицам посох — вернулся Геронда. Перекрестился на образа в углу, покосился на раненого:

— Никак, очнулся наш «доцент»?

— Закурить бы, а? — прохрипел полковник Телегин. Он подтянул к груди безвольную руку, похлопал себя по карману на груди, достал шуршащую плёночной обёрткой пачку, выбил первую на сегодня сигаретку.

— Зажигалочки не найдётся? Очень курнуть хоцца, ну просто сил нет.

— Зажигалки у нас нет, — развёл руками отец Ириней.

— А ты вон от свечки зажги, — добродушно подсказал раненый и кивнул на крошечную лампадку под иконой Пресвятой Богородицы.

Старец тоже поднял глаза на иконку, потом перевёл потеплевший взгляд на Телегина и вдруг спросил:

— А если я тебе огня не дам, ты меня тоже ударишь ногой под зад? Как того мальчика, да?

Телегин опешил, сигаретка вывалилась изо рта и повисла на губе.

— Какого мальчика? — Виктор Петрович оторвал плечи от лавки, отодвинулся немного к стеночке. — Вы что такое говорите, дедушка?

— А то и говорю, — негромко, со вздохом сказал Геронда. — Что через это проклятое курение тебя в большой грех втянули. Думаешь, парня того вылечили? Ошибаешься. Ноги у него отнялись, до сих пор на коляске катается. А его мать, между прочим, тебя прокляла. Вот такие дела, брат Виктор.

Телегин пожелтел лицом, усы его задрожали.

— Дедушка, Вы меня напрасно обижаете, — хрипло произнёс раненый, глаза его почему-то забегали. — Спасибо Вам, конечно, что рану перевязали и всё такое… Но я Вас не понял. Какая коляска, какой парень?

— А тот самый парень, который у тебя в батальоне служил. Новобранец с красными ушами, помнишь? Который твою последнюю пачку сигарет по неловкости промочил? А что ты с ним сделал за это? Не помнишь? Злобу свою тоже забыл?

Телегин нервно расхохотался и приподнял руку, точно отмахиваясь.

— Да что Вы бредите, дядя…

— Ты его ударил ногой. Сильно ударил, от дикой злобы. И позвоночник ему сломал, крестец пробил. Было?

Полковник закашлялся, схватился за грудь. Глаза его спрятались в затравленный прищур.

— А мать этого парня тебя прокляла. Она, конечно, сначала в суд подала, да только суд это дело загладил. Никто за парня толком не вступился, не хотелось судьям порочить честное имя русских десантников. Вот матери ничего не оставалось, только причитать. Имени твоего она не знала, а так просто сказала: «Чтоб этому начальнику тоже в инвалидной коляске кататься!»

— Эй, ты!!! — крикнул Телегин изо всех сил. — Ты что, а?! Хотел привстать, да побледнел от боли.

— Ты лежи спокойно, — строго и тихо сказал старец. — А если выздороветь хочешь, нужно сначала устранить причину твоего ранения. По-твоему, отчего ни одного из твоих мальчишек не ранили, а тебя ранили? Да потому что мальчишки не успели таких грехов натворить, как ты. А у тебя на заду проклятие прицеплено, вот пуля тебя и нашла. Как магнит. Мгновенно.

— По-твоему, дед… теперь мне… коляска светит? — выдохнул обмякший Телегин.

— Может, светит, а может, и нет. Зависит от того, сможешь ли ты по-честному раскаяться в твоём грехе. Если сможешь, то проклятие отвалится и можно будет молиться, чтобы рана твоя полностью зажила.

— А я раскаялся, — вдруг неслышно сказал Телегин.