Ран втянул воздух сквозь сжатые зубы. Он обещал себе, что не придет к ней. Он загружал себя работой и тренировками, но — проклятие! — один взгляд, один лишь ее взгляд заставил его забыть обо всем. Желание… Невыносимое. Сводящее с ума. Убивающее. Он не мог без нее жить, без этой проклятой раяны, без ее дыхания, без ее тела.

Моргана была права. Он подыхал без Оникс. Горел изнутри и ненавидел весь мир за это. Ее, себя, небесных и демонов, что свели их вместе!

Его пустыня, его боль, его жизнь…

Он смотрел в глаза Оникс, смотрел и сдерживал стон, что рвал горло. Вбивался в ее тело, целовал, понимая, что никогда это не закончится, пока кто-то из них жив. Хотелось кричать. От наслаждения и силы, с которой его тело и душа реагировали на эту девушку.

Оторвался на миг, чтобы толкнуть ее на кровать. Он хотел ощущать ее кожу, он чувствовал себя голодным настолько, что мутилось в голове. Платье мешало, и он распорол ткань ножом, от горла до пояса, прижался губами к оголившейся груди. В паху болело от необходимости быть в ней, от желания брать, таранить, иметь так, чтобы утолить этот голод хоть немного! Чтобы жить.

Они вцеплялись друг в друга, как потерпевшие кораблекрушение, торопясь ощутить вкус, вобрать запах и впитать в себя друг друга. Скользя губами, двигаясь навстречу друг другу. Ран прижал Оникс к покрывалу. Он хотел большего, всего, что мог получить от нее, всю ее, и эта необходимость, эта одержимость заставляли его наматывать на кулак белые волосы, словно и сейчас она могла уйти… Но и этого ему было мало.

Она стонала под ним, и по затуманившемуся взгляду, по расширенным зрачкам Ран знал, что Оникс совсем рядом со своей вершиной.

Остановился, потянул за волосы, всматриваясь в ее глаза.

— Для кого цветет лори, раяна?

Он хотел это слышать. Хотел. Опустил руку, провел пальцами там, где соединялись их тела. Девушка выгнулась, застонала.

— Для кого?!

Толчок и остановка. Ласка пальцев. Оникс выгибалась и терлась, стремясь продолжить их движения, дойти до края. И его тело дрожало от желания сделать это. Но нет… снова толчок и ласка.

— Ран! Чтоб ты сдох, аид… — Оникс стонет и бьется, комкает в пальцах покрывало.

— Не так быстро… — он целует ей шею, трогает языком ямочку у горла. — Скажи мне, сладкая… Скажи. Давай, Оникс! Мне надо это услышать…

Толчок. Они оба уже мокрые от желания закончить, от желания освободиться.

— Для кого?

— Для тебя, Ран…

И он снова двигается — сильно, резко, сжимая стальными пальцами ее тело, лаская так, что у Оникс больше нет сил сдерживаться, и она кричит, вцепившись в его плечи, ощущая, как мощно он извергается внутри ее…

Как успокаиваются его дыхание и стук сердца.

Аид поднял голову, усмехнулся.

— Я пришлю тебе новое платье, раяна.

Поднялся, поднимая с пола свою одежду.

Новое платье? Пришли мне новое сердце, аид. Старое ты искромсал в клочья.

— Всего лишь раяна? — Оникс тоже усмехнулась, почти зеркально повторив его. Приподнялась на локтях, не пытаясь прикрыться. — Ты забываешься, пес. Пришли своей повелительнице десять платьев. И красные розы.

Ран повернул голову, в его глазах вспыхнуло изумление. И рассмеялся.

— Как интересно… Я учту, Светлейшая.

Оникс откинулась на покрывале, закинув руки за голову и чувствуя его взгляд.

Утром ее разбудила Риа.

— Госпожа, госпожа, просыпайтесь! Там такое!!!

— Что?

Оникс отвернулась, спать хотелось неимоверно. Даже подумала, а не послать ли прислужницу к демонам и снова завернуться в кокон покрывала. Но что-то в голосе Риа заставило приоткрыть один глаз.

— Что?

Прислужница указала дрожащей рукой на дверь, соединяющей спальню с гостиной.

— Ну что там?

Раяна сползла с кровати, прошлепала босыми ногами. И рассмеялась. В гостиной были платья. Разных цветов, украшенные кружевом и вышивкой, усыпанные камнями. Одиннадцать штук. На изготовление каждого такого платья мастеру иглы понадобился бы месяц. И Оникс не сомневалась, что все они идеально подойдут ей по размеру.

— А розы? — внутри поднималось что-то, от чего хотелось смеяться. — Должны быть красные розы!

Риа с круглыми глазами подала ей записку, и Оникс торопливо сломала печать с буквами. Такими же, как на ее плече…

— Там! — Риа ткнула пальцем в окно, похоже, слов у говорливой прислужницы не осталось.

Оникс подошла, дернула створку, распахнула, ступила на маленький балкончик. Зима еще не ушла, и мигом закоченели босые ноги. И показалось, что сад в снегу…

Но нет. В саду цвели розы. Синие и белые. Все синие и белые… Сотни или тысячи роз, живых и благоухающих, цвели под ее окном в мертвом саду. Оникс не выдержала и все-таки рассмеялась.

— Что это, госпожа? — Риа высунулась, с восторгом перевалилась через перила, рискуя вывалиться.

— Это приближение, — прошептала раяна.

Сладкое, восхитительное приближение.

Но ноет сердце, страшась нового удара…

Ран стоял в тени деревьев и смотрел, как она смеется.

Закутанная в покрывало, растрепанная, босая. И хохочущая. Счастливая.

Когда Оникс смеется, она становится совсем юной… Он видел ее разной. Но смеющейся? Вот такой — никогда. И он любовался ею — такой. Смотрел, не в силах даже отвести взгляда. Хмурился оттого, что она стояла босая на холодном камне. Мрачнел оттого, что его это настолько беспокоит. И чувствовал себя счастливым, понимая, что смог заставить ее смеяться. Это было странное чувство, непонятное, теплое, будоражащее.

Незнакомое ему.

Кажется, впервые за долгое время внутри не болело.

Новая весточка прилетела с птицей. Вернее, пришла. Прислужницы взвизгнули, увидев это чудо — важно заходящую в комнату птицу величиной с гуся, но покрытую такими яркими разноцветными перьями, что глазам было больно смотреть. Птица курлыкала, словно голубь, а потом застыла посреди комнаты и распустила хвост — сине-зеленый, с золотом на конце каждого перышка, с серебром у основания.

— Что это? — восхищенно захлопала Риа. — Смотрите! Там свиток!

Служанки кинулись птицу ловить, та бросилась убегать, кудахча, как обыкновенная курица. Оникс хохотала, глядя на этот балаган. Риа схватила птицу за хвост, сорвала свиток.

— Светлейшей.

Раяна провела пальцем по круглой печати — Р и Л.

Она закусила губу, пытаясь сдержать улыбку. Он просит? Он действительно ее просит? Ран Лавьер просит поужинать с ним? Не приказывает, не принуждает, а просит?

Невероятно.

— Риа, дай мне перо и чернила.

Подумала минуту. И написала несколько слов.

— Закрепи это на шее птицы и выпусти в парк!

— Долго это будет продолжаться? — поинтересовался Кристиан.

По парку носился перепуганный павлин, за которым гонялись стражи. Птица кудахтала и пыталась взлететь, хотя сроду этого не умела. Кухарки и служанки, свесившись из окон, хохотали, как ненормальные. Псы ругались так, что матери зажимали дворовым мальчишкам уши и краснели.

— Может, все-таки болт? — хмыкнул Кристиан, показав на свой арбалет. — Заодно узнаем, есть ли под этими перышками мясо.

— Нет, — отрезал Лавьер.

Кристиан не стал говорить другу, что тот сошел с ума. Это и так было очевидно. Сначала розы, теперь павлин… правда, убивал Лавьер по-прежнему слишком быстро, чтобы нашелся смельчак назвать его сумасшедшим.

Или влюбившимся.

Самому же Верховному, похоже, было наплевать, что о нем думают.

Он стоял, заложив за спину руки, и смотрел не на парк, где на деревьях уже проклевывались первые листочки, и не на обезумевшую птицу, а на балюстраду, где стояла раяна. Светлейшая улыбалась. И Кристиан должен был признать, что понимает Верховного. И, наверное, даже завидует.