К дому, где обитал дед Харитон тропинка вела, но давно не чищенная, так что, не знай друзья, куда идти, точно бы промахнулись.

Что это дед тропку забросил, — недовольно пробурчал Стас в спину Ивану.

Ходить по рыхлому снегу он не любил, хромота давала о себе знать сильнее, чем обычно, начинало похрустывать колено, и ведун становился желчным и раздражительным. Хотя, Харитону он ничего не скажет — это понимали оба ведуна. Незачем заставлять Стеклянного Деда нервничать. Начнёт суетиться, бросится за лопатой, будет бормотать, что всё стеклянное кругом, заденешь — звенит, а вот потому и сидел в дому, а гостям то как ходить, а ежели не чистить, то никак не ходить, но стеклянное снегом обсядет, вот и видно будет, куда не ходить…

Когда дед становился таким, Стасу делалось очень неловко. И, почему-то, стыдно. Он то помнил Харитона еще не полусумасшедшим Стеклянным Дедом, которому чудом удавалось держать свой разум на самом краешке безумия. Когда они познакомились, Стас еще не был Хромым, а про Харитона ходили легенды, и Старшой лично следил за очередностью его смен и перерабатывать не давал. Был Харитон лучшим из слухачей — умел поймать направленную мысль с такой точностью и ясностью, какая другим слухачам и не снилась. Только через него Старшой связывался с дальними постами и отрядами, отправленными с особыми поручениями. Только он дежурил, или страховал других слухачей во время самых опасных дел, когда от любого случайно пойманного слова-образа зависела жизнь порубежников.

Словом, был Харитон оберегом московских порубежников, человеком важным и нужным, при этом, оставался нормальным мужиком, скромничал, служил не за страх, и даже не за награды, а за совесть, потихоньку готовил себе смену, да копил на домик в ближайших посадах.

Пока что-то его не выжгло. Что — точно никто не знал. Стас узнал о беде только вернувшись с патрулирования, а увидел Харитона только в лазарете, спустя несколько месяцев. И, охнул.

Кряжистый неторопливый мужик, всегда казавшийся чуть задумчивым, на что многие и ловились, превратился в высохшего суетливого старичка с нездоровой зеленоватой кожей. Он непрерывно мелко семенил по коридорам лазарета и бормотал надтреснутым голосом, — Стекло. Осторожно. Осторожно надо. Бьётся. Колючее. Колючее стекло. И стекло повсюду. Оно невидимое, но чёрное.

И все время стряхивал какой-то тряпочкой что-то невидимое с больничной пижамы. Сестры сказали, что Харитон стряхивает невидимые но очень острые мелкие осколки. Если Харитон начинал говорить о черном стекле, значит, дело совсем плохо, придётся его поить настоями.

Так и прилепилось к нему прозвище Стеклянный Дед. Порубежники вздыхали, поначалу навещали Харитона часто, потом, как оно всегда и бывает, все реже и реже, закручивали дела, служба шла, и, вот, однажды, Стас решил навестить Стеклянного Дела и узнал, что в лазарете его нет. Не было го и богадельне, где доживали свои дни безнадёжно увечные и скорбные головой порубежники.

Оказалось, Харитон все же пришел в себя, насколько это было возможно, Старшой выхлопотал ему пенсию, да еще и в обход всех приказов и распоряжений выходное пособие, которого хватило на скромное жильё. Все думали, что Стеклянный Дед уедет, как хотел, в посад, но он собрал невеликий свой скарб и поселился почему-то в заброшенном доме в Китайгородских переулках. Деньги же положил в банк, откуда аккуратно снимал небольшую сумму каждый месяц и тратил ее на еду и редкие книги о старой Москве, которые выискивал повсюду.

Правда, частенько на него находило, и тогда он потерянный бродил меж домов и бормотал о стекле, которое надо обходить, о том, что очень страшно порезаться, и рассказывал о таких местах, что даже у Стаса и Ивана мурашки бегали.

В такое время он плохо понимал, кто он и где, тыкался в каждую подворотню, а если его задевали, плакал, что могут разбить, и жаловался, что его уже раскололи на кусочки, и он ищет отлетевшие осколки.

Немногочисленные соседи знали, что Стеклянный Дед — существо безобидное, обматывали ему руки мягкими тряпицами и отводили домой. Несколько раз, в самые морозы, Стас с Иваном забирали его к себе домой, отогревали, откармливали и сидели ночами, слушая несвязные жутковатые рассказы.

Впрочем, иногда Харитон пропадал на несколько дней, а один раз — на три недели. Никто его не видел, друзья сбились с ног, а в один прекрасный день нашли его, сидящим на лавочке у дома. Где его носило, дед так и не сказал, только блаженно щурился, да хрумкал свежим яблочком.

— Ладно, пришли уже, — просопел Иван, перекладывая из руки в руку тяжелую корзину. — Смотри, следов нет, — Стас ткнул тростью в заметенные снегом ступени. — И света нет, — Иван кивнул на тёмное окно первого этажа. Рядом с окном торчала кривая загогулина печной трубы — печку деду соорудили порубежники, скинувшись на хорошего печника. Дрова же Харитон заказывал сам, всегда у одного и того же мужика из Мытищ. Топил бережливо, и в доме у него всегда было прохладно. Говорил — его это бодрит, и так думать легче.

Дымок из трубы тоже не шел.

С трудом открыли тяжелую перекошенную дверь подъезда. Стас передернул плечами от стылой темноты подъезда. Привычно поднялись по вытертым ступеням, и Иван бухнул затянутой в перчатку рукой в харитонову дверь.

Тишина.

Ведун повернул ручку, толкнул дверь.

— Вань, открыто.

Случалось с дедом и такое.

— Давай, глянем, все ли в порядке. Если нет его, корзину оставим, мясное на ледник, остальное на стол.

Жилище Харитона было холодным и тёмным. И веяло от него тоскливым неуютом. Словно, хозяин ушел, и не собирается уже вернуться. Почувствовали это оба. Потому, смотрели по комнатам внимательно, не пропало ли чего. Отгоняя от себя видение лежащего на кровати бездыханного тела.

Тела не было. Не было и харитоновой шубы, валенок, шапки. И любимого его оренбургского платка, которым он обматывался в морозы поверх шубейки, говоря, что так ему никакой холод не страшен.

— Вань, а посмотри как ты поверху, — постукивая тростью по вытертому полу, попросил друга Стас. Сам он ходить в Верхний мир не любил, да и сил там у него было куда меньше, чем у друга.

Иван снял щёгольские перчатки, кинул на стол, прижал указательные пальцы к вискам. Закрыл глаза, длинно выдохнул. Пар дыхания поплыл в стылом воздухе, растворился. Новые облачка, и — ведун застыл. Стас видел такое не впервые, но каждый раз напрягаться и тревожился за друга.

Наконец, облачко дыхания снова появилось, и Стас расслабился. Все это время он безотчетно оглядывался по сторонам, всматривался в густые холодные тени, поглаживая рукоять трости. Ощущения чужеродного присутствия, вроде, не было, но кто его знает…

Иван с хрустом потянулся, потёр руки,

— Нет, Стас, ничего особого. Похоже, Дед просто снова ушел в поход и сидит у кого-нибудь греется.

— И всё равно, день-другой подождём, и снова заглянем, — упрямо сказал Хромой. — Заглянем, конечно, — легко согласился Иван, — что не заглянуть-то.

Бывать у Харитона ведун любил, ему нравились бессвязные, но текучие, словно речка, истории Деда и его лёгкое отношение к своему безумию.

Друзья вышли, на всякий случай поплотнее закрыли дверь дедова жилища, и полезли обратно по сугробам к свету и людям.

Вдалеке глухо бухало.

— Кто-то колотит во входную дверь, — задумчиво констатировал Иван из гостиной.

Стас душераздирающе зевнул и, потянувшись, пружинисто вскочил с кровати. Проходя мимо развалившегося в креслах Ивана, сдёрнул с вешалки тяжёлую шубу, накинул прямо на голое тело, и пошёл открывать, бросив по пути:

— Будить людей в такую рань второго января — бесчеловечно.

— И не говори. Ироды.

В длинном темноватом коридоре, как всегда, было холодно. Под ногами Стаса, обутыми в тонкие домашние туфли, потрескивал ледок, изо рта валил пар, но ведун этого не замечал. В комнатах тепло — вот и славно. А тратить силы свет-камня еще и на коридор, глупость и позёрство. Легко взбежав по крошащимся ступенькам древней бетонной лестницы, он крикнул: «Хватит долбить, открываю», — и завозился с засовами.