Выслушав Синтию, наш гуру изрек очередную истину:

— Если вы правы и можете это доказать, то сумеете завершить дело, не втягивая в него еще больше людей. Если же ошибаетесь, то нанесете в ходе доследования вред себе и другим.

— Мы это понимаем, сэр, поэтому и работали день и ночь. Но сейчас дело уплыло от нас. — Синтия посмотрела на меня и продолжила: — Пол прав в том, что нам не следует давать рекомендации по обвинению. Это ничего не дает ни нам, ни вам, ни УРП.

Карл подвигал фигуры на шахматной доске у себя в голове и обернулся ко мне:

— Что-то вы молчаливы сегодня, это на вас не похоже.

— Мне нечего сказать, полковник.

— Озабочены побегом вашего заключенного?

— Он скорее свидетель, но я не озабочен.

— Пол сегодня с утра не в духе, — вставила Синтия. — Еще до вашего приезда куксился. — Она улыбнулась, но я сидел с каменным лицом, и ее улыбка погасла.

Мне просто хотелось убраться отсюда, от скверных историй, от жаркого солнца, бежать из Джорджии — куда-нибудь, где я буду недосягаем для других.

— Там все места займут, — буркнул я и пошел к церкви. Карл и Синтия — за мной.

— Надо дать ему последнюю возможность признаться, — сказал он ей.

— Кому, Полу? — игриво спросила Синтия.

— Нет, мисс Санхилл, полковнику Кенту.

— Да, мы так и задумали.

— Если правильно настроить человека, он признается в самом чудовищном преступлении. У того, кто убил возлюбленную, на душе камень, и он испытывает потребность переложить часть груза на других. В отличие от рецидивистов ни соучастников, ни сообщников у него нет. Он безмерно одинок, ни одной живой души, с кем можно было бы поделиться главной тайной жизни.

— Совершенно верно, сэр, — поддакнула Синтия.

— Думаете, полковник Кент попросил вас взяться за расследование исходя из простой целесообразности? Ничуть не бывало. Им двигало подсознательное желание быть разоблаченным.

Карл изрекал общеизвестные истины, готовя нас к решительному разговору с подозреваемым и особо упирая на то, что Кент значительный и влиятельный человек с большими связями. Я даже представил себя перед комиссией, разбирающей персональное дело полковника Кента. Я выступал обвинителем, а семь офицеров буквально сверлили меня глазами. И хотя я малость трусоват, но старался поддержать марку профессионала. Тем не менее пусть Карл сам отдаст распоряжение сделать последний шаг.

Церемония переноса гроба в церковь уже закончилась. Старинный деревянный лафет, позаимствованный, вероятно, из музея, был уже пуст, и почетные носильщики прошли внутрь.

Согласно распоряжению, подписанному полковником Фаулером, доступ прессы был ограничен: только небольшая группа представителей печатных изданий и два фотографа из общевойсковой информационной службы. Распоряжением предписывалось также воздержаться от каких-либо заявлений журналистам.

Мы взошли по ступеням в притвор. Человек десять, стоявшие здесь, негромко переговаривались. Мы расписались в книге для посетителей и ступили в главное помещение, где было не прохладнее, чем снаружи. Почти все скамьи были заняты. Присутствие на похоронах дочери начальника базы отнюдь не было обязательным, но только последний идиот не явился бы сюда или на прощальную церемонию. Церковь, рассчитанная на пятьсот — шестьсот человек, не могла, конечно, вместить всех офицеров и их жен, а также знатных граждан Мидленда, но я был уверен, что на Джордан-Филдз уже собираются люди, чтобы сказать Энн Кемпбелл последнее «прости».

На хорах над нами негромко играл орган. Мы помедлили в центральном проходе между рядами — наверное, каждый из нас решал, надо ли подойти к гробу, который был установлен на помосте у подножия алтаря. Я неторопливо двинулся вперед. Синтия и Карл пошли за мной.

Я подошел к полуоткрытому, драпированному флагом гробу, остановился и посмотрел на покойницу.

Лицо Энн Кемпбелл, как и сказал Кент, было умиротворенным. Ее голова, как бы обрамленная длинными волосами, покоилась на розовой атласной подушечке. Косметики на мертвой было больше, чем на живой.

Энн одели в белую вечернюю форму, какую женщины-офицеры надевают на официальные церемонии, и хорошо сделали, подумал я: белый жилет с золотым галуном и белая блузка под ним придавали ей почти девичий вид. Слева на груди у Энн были награды; сцепленные руки, куда обычно вкладывают в зависимости от конфессии крест или четки, держали эфес ее уэст-пойнтской сабли в ножнах, которая была уложена на ней.

Словом, зрелище было потрясающее: прелестное лицо, золотистые волосы, золотые галуны, медь и сталь сабли, белоснежная военная форма, розовый атлас, которым был обшит гроб.

Я постоял, склонив голову и вглядываясь в Энн Кемпбелл, совсем недолго, секунд пять, потом, как ревностный католик, сделал крестное знамение и пошел по проходу назад.

В первых двух рядах справа сидели Кемпбеллы: генерал, миссис Кемпбелл, молодой человек, чью фотографию я видел в альбоме Энн Кемпбелл — их сын, — другие члены генеральского клана, совсем юные и пожилые, все в черном и с черными повязками на рукавах, как принято среди военных.

Я избегал встречаться с ними взглядом, просто неторопливо шел и шел, пока мои спутники не поравнялись со мной.

В одном ряду мы нашли три свободных места. В том же ряду восседал майор Боуз, которого я узнал только по нагрудной карточке, с супругой. Боуз кивнул полковнику Хеллману, но тот не пожелал заметить прелюбодея и последнего болвана. Миссис Боуз оказалась, кстати сказать, привлекательной женщиной, что лишний раз доказывает: все мужчины, в сущности, — грязные свиньи.

Несмотря на то что несколько минут назад я лицезрел останки молодой женщины, настроение у меня стало улучшаться — так бывает у людей, которые сравнивают свое положение с положением менее удачливых, например, тех, у кого крупные неприятности по службе, как у Боуза, или подозреваемых в убийстве, как Кент, и вообще женатиков, а также бедных, больных, умирающих и умерших.

На кафедру взошел майор Имз в выходной зеленой форме, не облаченный в священнические одежды, и ряды стихли.

— Возлюбленные братья и сестры, — начал он, — мы собрались здесь перед ликом Господа Бога, чтобы сказать последнее «прости» сестре нашей Энн Кемпбелл...

Многие всхлипывали, утирали слезы.

— Капеллан тоже ее трахал, — шепнул я Карлу.

На этот раз челюсть у него отвисла. День обещал много интересного.

Службу продолжали молитвы, органная музыка и песнопения. Старшие офицеры — народ набожный. Это связано с их представлениями о Боге и Родине, однако они не склонны причислять себя к какому-либо определенному вероисповеданию, то есть занимают незаметную и безопасную позицию — вполне в духе их служебной биографии. Такая неопределенность дает некоторые преимущества: вы можете выбрать любой конфессиональный обряд, а то и мешанину из разных обрядов, чтобы сделать церемонию покороче. По собственному опыту знаю, что католические мессы так затягиваются, что иные старики могут загнуться от усталости.

Так или иначе, в назначенное время на кафедру поднялся полковник Фаулер произнести надгробную речь. Он выразил признательность прибывшим на церемонию родственникам, друзьям, сослуживцам и почетным гражданам Мидленда.

— В нашей профессии, — продолжал он, — чаше, чем в какой-либо другой, мы сталкиваемся с безвременной смертью молодых мужчин и женщин. Это отнюдь не значит, что мы привыкаем к смерти и сердца наши черствеют, напротив, мы еще больше ценим жизнь, ибо знаем, что армейская служба и опасна и сложна. Принося воинскую присягу, мы сознаем, что нам, может быть, придется пожертвовать жизнью, защищая Родину. Капитан Кемпбелл сознавала это, получая звание по окончании военной академии. Она сознавала это, отправляясь в зону боевых действий в Персидском заливе. Она сознавала это, поехав ночью, когда обычные люди спят, проверить караулы. Это не входило в ее прямые обязанности, но она сделала это, не дожидаясь приказаний.