Как обычно, шлагбаум с табличкой «Частные владения, проезда нет» был поднят. Я свернул в Кэмпден-Хилл-Плейс и неширокой дорогой поднялся к скрытому анклаву из трех особняков. Наш белый оштукатуренный дом — четыре комнаты, крыльцо с колоннами — расположен на верху своеобразной петли. С моим приближением сработала система безопасности, вспыхнули фонари. Утром Лора уехала в деревню, дома никого не было.

Под светом фонаря я нашаривал в карманах ключ от парадной двери и вдруг почувствовал, что за мной наблюдают. Справа от себя, возле деревянной изгороди, отделяющей нас от соседей, я уловил какое-то движение. В густой тени покачивались ветки бирючины, и я мог поклясться, что секунду назад их потревожило что-то темное. Я понял, что я здесь не один.

Бухало опьяневшее сердце, я никак не мог попасть ключом в замок, и тут вдруг раздались тихие шаги. В доме. Я еще не повернул ключ, как дверь распахнулась.

— Какого… что ты здесь делаешь? — чуть не заорал я.

Передо мной стояла Лора — босая, в легком платье, со стаканом вина в руке.

Ибор-Сити

— Ну что еще, Лучча? — Не отрываясь от бумаг на столе, Морелли помассировал виски, чтобы унять ноющую боль. Сейчас не до помощника.

— Вот, пришло для вас. — Франкобальди замялся. — Факс от парижской сюрте. Может, взглянете?

Инспектор читал бумаги.

— Хорошо, хорошо, оставь.

— Если в рапорте чего-то не хватает… я в соседней комнате. Пока вас не было, мы сильно продвинулись.

— Вот как? Продвинулись?

Паршивое самочувствие отчасти объяснялось тем, что Морелли не выспался; поздней ночью вернувшись из Лондона, он имел яростную стычку с Марией, которая орала, что от его одежды пахнет духами, и выдворила его на кушетку в гостиной.

— Полагаю, да, коммендаторе. Мы взяли малыша Арканджели. Переговорили с оператором мобильной связи, опросили соседей англичанина. Камеры наблюдения на вокзале зафиксировали Джимми Макчадо, когда он проводил девушку и ушел с парусиновым портфелем, обнаруженным в доме.

— О господи… — Морелли закрыл руками лицо.

— Фирменная упаковка в точности соответствует платью, найденному в поезде, — не смолкал Лучча. — Первоначально платье купила Сам Меткаф, а тем вечером Макчадо обменял его на меньший размер…

— Да плюнь ты на это! Его грохнули не ради педрильного платья или мобильника.

Юный детектив пожал плечами:

— Гомосексуальная подоплека вполне вероятна. Еще вы говорили, что возможный мотив — каннибализм.

Морелли застонал. Утром он встречался с американским консулом — зоной, свободной от юмора, — по имени Эйвис Чане, которая желала знать, что делает квестура для розыска убийц Сам Меткаф и Джимми Макчадо. Инспектор объяснил: делу придано первостепенное значение, но сейчас начальная стадия расследования, и пока еще нет заключений аналитиков убойного отдела, австрийской полиции и так далее. Доктор Чане ясно дала понять, что все это ее не впечатлило.

День пошел наперекосяк, голова раскалывалась.

Недавно позвонил комиссар Пизани и сообщил о взбучке, которую он получил от своих начальников в министерстве внутренних дел. «Наверху озабочены, — сказал комиссар. — Открытие сезона охоты на американцев не способствует туризму, любезный». Значит, об англичанке Софи Листер уже забыли.

Подмывало сказать, что во Флоренции и так полчища туристов, невредно бы их маленько разбавить. Но Морелли смолчал. Комиссар спросил, не считает ли он, что это дело рук серийного убийцы. Вслух никто не говорил, но призрак доморощенного «флорентийского монстра», который в семидесятых и восьмидесятых терроризировал город, до сих пор витал в памяти полицейских, а равно политиков. Прибыльным аттракционом мог бы стать вымышленный Ганнибал Лектер,[65] но никак не всамделишный убийца, вызывающий подлинный страх, сродни ядовитому туману над атоллом Арно. Морелли ответил, что в рамках этого дела больше убийств не предвидит — по крайней мере во Флоренции.

— Думаю, версию педрильского людоедства можно отбросить, Лучча. Что еще?

— Наш педик-воришка Джанни Арканджели мог видеть убийцу, когда в субботу вечером следил за домом. По его словам, во дворе Джимми Макчадо с кем-то разговаривал, но описать того человека он не может, поскольку наблюдал издали, чтобы его не заметили. Английского Джанни не знает, но утверждает, что оба говорили по-американски.

— Все это есть в рапорте, — вздохнул Морелли. — Расскажи, чего я не знаю.

— Думаете, убийца рассчитывал найти в портфеле ноутбук Сам Меткаф?

Морелли кивнул:

— Безусловно.

— А когда его там не оказалось?

— Он решил все равно заморозить Макчадо.

— Опять шутите? — Лучча хитро ухмыльнулся. — Почему же он взял платье, а потом оставил его в поезде?

— Далось тебе это блядское платье! — рассмеялся Морелли.

Сначала он не понимал, с какого ляду изнеженный юный ассистент, обладатель длинных волос, модных очков и изящных манер (Лучча был из семьи старых флорентийских аристократов) возжелал стать полицейским. Но Франкобальди оказался умнее и приятнее в общении большинства коллег. Если временами Морелли был с ним жестковат, то лишь для его же блага.

— Вы сами говорили, что убийца всегда оставляет какие-то следы и что-то уносит с места преступления… Извольте, инспектор. — Лучча подтолкнул факс от парижской полиции.

— Будь любезен, скажи Терезе, чтоб принесла кофе. — Морелли пробежал взглядом бумагу. — Почему сразу не доложили?

— Понятия не имею. — Лучча пожал плечами и вышел.

Факс инспектора Тушанжа касался давешней парижской поездки Эда Листера. Взгляд споткнулся на сообщении, что в среду объект около часа провел в Высшей национальной консерватории, выясняя пригодность своей крестницы к обучению на фортепьянном отделении. Казалось странным, что Листер опустил это посещение из перечня своих визитов в день убийств.

Забыл или пропустил намеренно? На встрече в лондонском офисе он словно бы удивился, услышав, что следов сексуального насилия не обнаружено.

В глазах его что-то промелькнуло.

Секунду подумав, Морелли снял трубку и по номеру, означенному в факсе, позвонил профессору Луке Норбе, который отвечал за прием студентов.

Джелли покосилась на миссис Като, сидевшую рядом на золотистом плетеном стуле, и уловила «тот взгляд». Она сама понимала, что играет отвратительно: пропускает ноты, сбивается с темпа, топчет левую педаль и без всякой экспрессии колошматит по клавишам. Вместо плавности одна хрень.

Окончательно запоров третью часть, она остановилось; о стены подвальной студии билось эхо последних звуков. Да что ж с ней такое?

— Знаю, знаю, знаю… — понурилась Джелли.

Миссис Като — маленькая, усохшая, но все еще эффектная старая дама в длинном атласном платье, серебристые волосы уложены на макушке в подобие раковины — не произнесла ни слова. В этом не было нужды — хватало и взгляда.

Вы способны на большее, дорогая, говорил он.

Хотелось расплакаться. Просто мало занималась, вот и все.

Джелли уже раскаялась, что взялась за пьесу, которую во вторник предстояло исполнить в Центре искусств. Ноктюрн Шопена технически для нее был чересчур сложен. Но Джелли намеренно замахнулась на серьезную вещь, ибо в случае успеха они с учительницей выглядели бы молодцами.

Главным было понравиться миссис Като. Старуха давно твердила, что девушке предначертано блестящее музыкальное будущее, и уговаривала идти на прослушивание к Джуллиарду или в Бруклинскую академию. Но Джелли не вполне доверяла ее пылким восхвалениям и боялась, что в случае провала уже никогда не обретет былую уверенность в себе. Порой она сомневалась, хочет ли посвятить свою жизнь делу, которое требует тебя целиком, почти не оставляя места для чего-нибудь другого.

Музыка, любила повторять учительница, должна заполнять все мысли, чувства и поступки. Через упорные занятия вы обретете столь необходимые порядок и гармонию в мастерстве и жизни. Музыка придаст вам сил, и вы одолеете любую трудность, любое испытание. Но она требует всей вашей жизни либо ничего.