Уик-энд прошел очень приятно. Вайнштейн к тому же оказался киноманом. Особую страсть бывший коп питал к фильмам, в которых совершались преступления и убийства. Он дико хохотал в самых напряженных моментах картины, когда полицейские начинали перестрелку с преступниками или походя распутывали интриги настолько сложные, что никто из зрителей, включая самого Вайнштейна, не мог свести в них концы с концами. В промежутках между фильмами он потчевал Деймона рассказами о своей службе в полиции, и за эти два дня Деймон узнал, что Нью-Хейвен был не только прибежищем Йельского университета. Деймон по-настоящему наслаждался уик-эндом и уже не сожалел о том, что проезжал мимо дома Вайнштейнов в тот момент, когда его старый друг вышел на воздух, чтобы обработать землю к весенним посадкам.

Воскресным вечером Вайнштейн настоял на том, что сам приготовит ужин – запеченную в горшочке говядину в стиле «янки», картофельное пюре с зеленым горошком под густым соусом и на десерт яблочный пирог. С фартуком вокруг обширного брюха, с закатанными рукавами, обнажающими мощные, поросшие густой шерстью предплечья, с рукояткой пистолета, торчащей из наплечной кобуры, и ремнями все той же кобуры вокруг груди, он совершенно выпадал из антуража крошечной кухни. Деймон не удержался от смеха, наблюдая, как друг суетится между горшками и сковородками и как умело – не хуже опытного повара – мгновенно моет за собой посуду. В кухню Деймона привлек витающий по квартире аромат.

– Ну и что здесь смешного? – спросил Вайнштейн, кисло глядя на Деймона.

– Кроме тебя – ничего, – ответил Деймон и тут же примирительно добавил: – Запах обворожительный.

– Железные пропорции, – ухмыльнулся Вайнштейн. – Тебе следовало бы попробовать мою стряпню, когда за моим столом собираются едоки, способные по-настоящему оценить вкусную еду.

После ужина они отправились в бар рядом с Вашингтон-сквер. Неяркое освещение придавало этому заведению особый уют. В то время как расположившиеся за длинной стойкой из черного дерева посетители растворялись в тени, лицо вашего собеседника оставалось в кругу света. В глубине бара высоко на стене находился телевизор. Экран аппарата мерцал, но звук, видимо из чувства милосердия, был отключен.

Владелец заведения Тони Сенальяго отличался весьма серьезным подходом к проблеме выпивки. Хотя Тони и снисходил до того, что, потрафляя вкусам любителей зрелищ, позволял им любоваться немой радужной картинкой на экране, он понимал: его лучшими клиентами являются те, кто любит пить в тишине и получает удовольствие от спокойной беседы с друзьями. Бар Тони не принадлежал к числу заведений, куда являются, чтобы подцепить девочку или мальчика. Приходившим в одиночку, парами или втроем дамам предлагалось – максимально вежливо – занять отдельный столик. В случае, когда леди настаивали на том, чтобы встать или усесться за стойкой, Тони печально говорил: «Что же, закон этого не запрещает», – и делал все, чтобы бармены, обслуживая этих дам, впадали в летаргический сон. Тони не боялся услышать от женщин, что он – «секс-шовинист» или того хуже – «свинья», и Деймон его весьма за это уважал. Мистер Сенальяго был вдумчивым читателем, и в старое, доброе для Гринич-Виллиджа время множество писателей «приумножали» (как Тони любил выражаться) доходы его заведения. Когда в агентство поступала особенно хорошая рукопись, Деймон давал экземпляр Тони для прочтения и с большим уважением выслушивал его мнение.

– Прекрасное местечко, – заметил Вайнштейн, оглядев зал, после того как они уселись рядом на высокие табуреты у стойки.

– Я провел здесь много приятных вечеров, – сказал Деймон. – Итак, чего изволите? – спросил он, вспомнив бармена из заведения на Шестой авеню, где он забыл свой автоответчик и где его нокаутировали, когда он попытался остановить драку. Этот бар гораздо лучше, подумал Деймон. Да и чувствовал он себя более счастливым, чем в тот день.

Вайнштейн заказал пиво. Деймон уже потягивал виски с содовой, Вайнштейн – свое пиво, как вдруг бывший коп заявил:

– Полагаю, что бутылка пива меня не убьет. Хотя доктора уверяют, что даже чайная ложка спиртного способна толкнуть алкоголика назад в пропасть.

– Тебя? – изумился Деймон. – Разве ты когда-нибудь пил?

– Скажем так – не пил, а крепко выпивал, – печально ответил Вайнштейн. – Я врезался в дерево на машине, в которой находилась жена, и поклялся завязать. Это случилось восемь лет назад. Кстати, ты знал, что мама прятала для себя бутылки с джином по всему дому?

– Нет.

– А она это делала.

Деймон покачал головой. Он не верил своим ушам. Неужели Вайнштейн говорит о той прекрасной женщине в крахмальном, окаймленном кружевами переднике, поившей их молоком и угощавшей домашним печеньем? Улица, на которой он жил мальчиком, всегда оставалась в его памяти тихой и безгрешной.

После ссоры в пятницу о Джулии Ларч и ее сыне они больше не говорили. Деймону казалось, что Вайнштейн считает себя победителем в споре и полагает, что он, Деймон, отказался от идеи установить контакт с мужем Джулии. Вайнштейн, вне всякого сомнения, был человеком, не привыкшим терпеть поражение в дискуссиях.

– Пьянство, – рассуждал Вайнштейн, – очень похоже на езду на велосипеде. Даже если давно не крутил педали, ты все равно не разучишься. – Манфред прикончил пиво и обратился к бармену за новой порцией. – Если закажу третью, – сказал он Деймону, – я разрешаю тебе сломать мне руку.

– Это делает тебя более человечным, – заметил Деймон. – Оказывается, и ты не лишен слабостей.

– Если слабость – признак человечности, то я самый что ни на есть человечный из людей, – печально произнес Вайнштейн и, тут же резко изменив тему, добавил: – Думаю, твоего Оливера Габриельсена нам обдурить не удалось.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда ты на минуту вышел из кабинета, чтобы поговорить с мисс Уолтон, ко мне подошел Габриельсен и спросил, почему я не снял пиджак. В помещении тепло, и без пиджака я буду чувствовать себя комфортнее, сказал он. Говоря это, он не сводил глаз с выпуклости под моим плечом. Затем Габриельсен поинтересовался, где я получил степень по литературе.