Танк падает в воду, а на бронегруппу, приготовившуюся к переправе, обрушивается злой и точный миномётный шквал. Под шумок, растерянный экипаж броневика расстреливают, водителя берут в плен.

— Он тебе нужен? — Никитин спросил тогда комполка, мотнув головой в сторону броневика.

— Не откажусь…

— Забирай.

Поощрять командиров и бойцов надо не только орденами и медалями. Что подтверждает довольно расцветающая физиономия комполка. Молодцы его ребята, настоящие казаки.

Но всё это в прошлом. Кажущимся таким далёким, будто год прошёл.

24 июля, четверг, время 16:45

Лес за шестьдесят километров северо-западнее от Вильнюса.

— Прощай, Василь Михайлович… — радист диверсионной роты Данила Смирнов смотрит на своего ротного.

Их гоняли по не слишком обширному литовскому лесу почти трое суток. Примерно пехотный полк фрицев их тут обложил. Они с командиром, старшим лейтенантом Кокоевым, по кличке «Бешеный осетин», в живых остались последними. Хотя нет, он уже один, и жить ему отмерено недолго.

Дойти до края леса они успели, — а вернее, ротный, сам уже раненый, его доволок, — выглянули и отпрянули назад. По ржаному полю надвигалась цепь солдат в мышиной форме. Командир успел кое-что сделать. Данила уже за шаг до конца своей жизни подивился неуёмной энергии «Бешеного осетина». Не только его перебинтовал, — хотя зачем? — и заложил мину, но успел потрещать дегтярёвым в сторону приближающихся солдат.

Ответным огнём его и уложили, если так можно сказать о пулемётчике, стреляющем из положения лёжа.

— Что ж ты, командир, сам своих приказов не выполняешь? — Данила шепчет, едва размыкая спекающиеся губы. — Учил, учил нас позицию менять…

Почему-то не было страшно. Жизнь утекает с каждой каплей крови, просачивающейся сквозь повязку, а ему не страшно. Резкая боль в животе унялась, почти ничего не чувствуется, что тоже признак. И всё равно не страшно.

Намного страшнее было сутки назад, когда Вазно, — да, такое у «Бешеного осетина» было настоящее имя, — отогнал оставшихся три десятка человек подальше, а сам с пулемётом остался на краю полянки, где паслась пара дюжин лошадей. Вот тогда было страшно. Когда лошадиные крики перебивал беспощадный пулемётный треск. У пары товарищей Данила заметил слёзы на глазах. Как странно. Когда товарищи гибли, их друзья могли зубами скрипеть, мрачнеть лицами, но никто не плакал.

Тогда все поняли, что им конец. Командир не хочет отдавать лошадок фрицам. Миномёты они в какой-то речушке утопили ещё раньше.

Его рация тоже погибла смертью храбрых, прикрыв его спину. Теперь его черёд. И почему-то не страшно. Свой долг перед Родиной они выполнили на десятку при пятибалльной системе оценок. Пару батальонов фрицев, человек восемьсот, они точно похоронили. С ранеными точно полк из строя вывели. Только своими глазами Данила видел пять горящих и взорванных танков.

Ротный съехал с катушек, — Данила ясно это понимал и ни капельки не осуждал, — после разгрома аэродрома километров за пятьдесят севернее Вильнюса. На месте они получили ответ из Центра, что так далеко забросить группу пилотов для угона немецкой авиации не смогут. Получив такое известие, Вазно выстроил весь фрицевский лётно-технический состав у края лётного поля и расстрелял на месте.

После того начал вести себя, как волк, вкусивший крови. Который режет и режет овец, пока есть возможность. «След кровавый стелется по сырой земле», — Данила усмехается деревенеющими губами. Это про них. Широкий след они оставили за собой. Заразившаяся от командира жаждой крови рота не пропускала никого и ничего. «Бешеный осетин» сделал бешеной всю роту. Пара пущенных под откос эшелонов с добиванием уцелевших, ошалевших от катастрофы солдат. Один эшелон пару рот пехоты вёз. Сожжёные и взорванные мосты. Охранять бесполезно, они любую охрану снимут. Метод простой. Захватывается немецкий автомобиль, замазываются дырки от пуль и вперёд. От стрельбы в упор спастись невозможно.

Через какое-то время и Данила почувствовал, что «работать» стало тяжелей. Второй аэродром они взять не смогли. Первая группа, посланная на снятие часовых, нарвалась на засаду и с боем отступила, потеряв троих убитыми. Обозлившийся Вазно четверть часа громил аэродром миномётным огнём. Добавьте в копилку вражеских потерь ещё пару десятков самолётов.

Данила шевелит пальцами, сжимающими немецкий люгер. Рукой он ещё может двигать. Застрелиться есть чем. Знакомая, — Данила знал немецкий лучше командира и постоянно помогал ему при допросах языков, — и бесконечно чужая речь приближается. Но ему и стреляться нет причин, он и так умирает.

Последний боец погибшей диверсионной роты успел только техникум закончить в свои двадцать лет. Поэтому выразить словами причину отсутствия страха не мог. Только чувствовал. Их рота единолично спасла десятки тысяч советских людей. Их должен был убить, но теперь не сможет, уничтоженный немецкий полк, полсотни самолётов люфтваффе, десяток танков. Пользу же десятка радиошифровок с разведданными оценить вообще невозможно.

И останется в живых и в полной неизвестности для страны некая москвичка Зоя Космодемьянская. Как и десятки тысяч её земляков, сформировавших московское ополчение. Враг к Москве теперь и близко не подойдёт. Минск выбьет ему самые острые зубы. К Ленинграду он ещё может подползти, запалённо дыша, но не слишком близко и ненадолго. Фон Бок своему коллеге фон Леебу сейчас не помощник. Наоборот, отвлекает его силы, справедливо опасаясь удара под дых.

Космодемьянская, благодаря усилиям Данилы, его товарищей по роте и всему Западному фронту, теперь оставшаяся в счастливой для себя безвестности, в отменённой реальности попала в многократно худшее положение, чем Данила. Умники потом, через полвека или век, будут рассуждать об утешительности подвига. Не было его у Зои, потому народ её и оплакивал так горько. За что она заплатила своей жизнью и мучительной смертью? За две сожжённые конюшни? Данила не стал бы смеяться, узнав об этом. Что делать, если в той реальности не нашлось такого командующего с такими бойцами, которые не позволили бы платить настолько жуткую цену за микроскопический ущерб врагу?

Выразить словами не мог, но чувствовал и потому улыбался заметившим его и осторожно подбирающимся врагам. Они не смогут погасить его жизнью все счета, слишком те велики.

— Гутентаг, фройнде… — шепчет Данила и слегка шевелит рукой с люгером. Поднять его он уже не смог. Или не успел.

— Аларм! — испуганный вскрик прерывается автоматной очередью, пересекающей грудь Данилы.

Данила так и умер с улыбкой на лице. Погиб последний боец диверсионной роты, вот только бой ещё не закончился. Рассвирепевший унтер подскакивает к уже мёртвому бойцу, сидящему, опёршись спиной о дерево, и злобно его пинает.

— Руссиш швайн!

Ну, что же ты, унтер! Неужто родители тебя не учили, что нехорошо глумиться над мёртвыми, пусть и врагами?

— Это последний наш привет, Даня, — зло усмехаясь, говорил командир, минируя своего ещё живого подчинённого. Данила понимающе улыбался в ответ.

Вазно разрыл под его ступнёй ямку, положил туда последнюю 82-миллиметровую мину и рядом эфку.

— Клади ногу, — хоть и отдал такую команду, ногу радиста положил на гранату сам, зажав рычажок, — теперь главное, не двигайся.

Данила слегка кивает, командир аккуратно вытаскивает чеку.

И вот теперь увлечённый злым восторгом победителя унтер не слышит слабенький щелчок. Через три секунды взрывом его бросает на близстоящее дерево. Получает порцию осколков ещё один солдат, но хоть в живых остаётся. Надолго ли не известно. Советская авиация не гоняется за санитарными поездами, но вокзалы бомбит, а там, уж кому как повезёт.

Актив уже погибшей диверсионной роты 1 батальона 48-го полка 6-ой кавдивизии пополняется ещё одним убитым и одним тяжелораненым немецкими солдатами уже после смерти своего последнего бойца.

18 июля, пятница, время 07:15

КНП 13-ой армии, близ ж/д моста через р. Маркус.