Исторiи почти что дрѣвнѣй

Были даръ обрѣтѣны

Но выбралъ флѣйтъ тотъ курсъ нѣвѣрный

И вотъ онi погрѣбѣны

На днѣ холоднаго залива

Лѣжатъ и часъ прiзнанья ждут

Но кончилось для нiхъ счастливо

Всѣ Ганнiбалъ тутъ какъ тут.

И зная — это для Отчизны,

И для народа, для страны,

Ныряютъ въ жуткiе глубины

Россiи вѣрные сыны.

В тотъ дѣнь осѣнняя пагода

Нѣ трогала морскую гладь,

А подъ водой молчитъ прiрода

И дна какъ будто не видать.

О, сколько намъ открытiй дивных

Нѣсётъ морская глубина.

Туда, гдѣ тайны въ бѣзднѣ спят,

Гдѣ свѣтъ мѣчтами озаряетъ.

Проходъ въ миры из новыхъ снов,

И мифъ прѣдъ нами вознiкает,

И описать не хватитъ слов.

Прочитав оду брата, я подал лист с текстом сидевшему рядом Дельвигу. Тот пробежался взглядом по бумаге и уставился на меня взглядом, в котором читалось полное непонимание происходящего: — Как же так, Александр Сергеевич? Ты никогда длиннее эпиграммы ничего не писал, а тут целая ода.

— А кто сказал, что эти строки мной написаны? — уселся я обратно за стол и налил себе простой воды.

Вот уж не знал, что декламация так горло сушит. Но что только не сделаешь для родного брата.

— Так внизу текста по-русски же написано: князь Ганнибал-Пушкин,– протянул друг лист со стихами окружающим, дабы все убедились в верности его слов, — Хотя размер стихотворения очень необычный и текст отчего-то на старославянском написан.

— Я же не единственный князь Ганнибал-Пушкин, — пожал я в ответ плечами, — Есть ещё и мой брат Лёва. Впрочем, вы все его в Царском селе встречали. Он в пансионе учился. А старославянский оттого, что братец у меня поклонник ранних од Державина.

— Александр Сергеевич, а твой брат не будет против, если я завтра же его стихи Николаю Ивановичу Греч покажу? — Дельвиг снял с носа очки и начал их усердно тереть платком, — Я в его журнале ещё будучи лицеистом некоторые свои стихи публиковал.

— Это не тот ли Греч, что у нас главным редактором «Сына отечества»? — посмотрел я на приятеля, — Думаю, Лев Сергеевич будет только рад, если его скромные стихи оценит такой известный писатель и редактор, как Николай Иванович.

Давай, действуй, дружище, а я ещё и папиного брата подключу, чтобы тот своих знакомых с творчеством племянника познакомил. Василий Львович сто рублей занял у юного Александра Пушкина, когда вёз того в Лицей, и так до сих пор не отдаёт. Пусть хоть как-то должок отрабатывает.

А показать брату есть что. Он из деревни целую тетрадь зарифмованных заметок привёз. Когда только успел столько написать, конспиратор. Отцу не показал, а мне и Ольге дал почитать. Особенно интересной я нашёл его пока что незаконченную поэму про волонтёров Отечественной Войны. Но тут моей заслуги никакой нет — это Лёва братьев Исааковичей наслушался, как они, будучи волонтерами, водили через Псковскую губернию обозы с провиантом для действующей армии. Стоит заметить, что обозы братья вели за свой счёт. Думаю, в «Сыне отечества» такой патриотической поэме моего брата тоже место найдётся.

— Александр, теперь став князем, ты что-то собираешься менять в своей жизни? — вдруг с каким-то умыслом поинтересовался Иван Пущин.

— Не только в своей, — помотал я головой, — Хочу на деле, а не на словах доказать, что якобы беспросветная жизнь русского народа во многом зависит от нас, дворян. Не надо ждать милостей ни сверху, ни от Бога. Можешь — иди и делай! Забыли мы, что дворяне — это не только самые лучшие и образованные люди страны, но и опора России. А Россия — это прежде всего народ!

— Сейчас в столице много обществ, где очень достойные люди тоже обеспокоены судьбой страны, — осторожно заметил Пущин.

— Паренёк недавно вступил в своё первое тайное общество «Священная артель», основанное гвардейскими офицерами в тысяча восемьсот четырнадцатом году, — тут же сдал мне приятеля мой тульпа, появляясь у Пущина за спиной.

Понятно. Будем лечить приятеля.

— Своими выгодами эти «достойные люди» обеспокоены и уязвлённым самолюбием, — спокойно заметил я в ответ, отрываясь от заливного из осетрины и с интересом отслеживая реакцию Ивана.

— Объяснитесь, Александр Сергеевич, — сыграл Пущин желваками.

Эк, как его задело… Того и гляди на дуэль вызовет.

— Так всё же на виду. Не стоит чужим словам безоговорочно доверять, если своя голова на плечах имеется. К примеру, взять офицеров, которые войну с Наполеоном прошли. Как ты сам считаешь — есть у них повод для недовольства?

— Чинами и наградами не обижены, — буркнул Иван в ответ.

— Да, но на этом и всё. А многие из них ещё и на поместья в Польше рассчитывали. Поляки, что с Наполеоном к нам пришли, себя хуже французов показали. Грабили и насиловали без зазрения совести. И что в итоге? Поляки после войны преференций от государя получили чуть ли не больше, чем офицеры — победители. Естественно, наши горячие головы такую несправедливость восприняли, как пощёчину. Вот и закипело в котле. Но их сил маловато, оттого и мутят воду недовольные, и молодёжь дурными идеями заражают. А на самом деле у них одна говорильня сплошная. Чем словами трещать — иди и сделай жизнь своих крепостных сытней и радостней, если так о народе беспокоишься.

— Не все это могут, — негромко заметил Кюхельбекер, внимательно меня слушающий.

— Все, — отрицательно помотал я головой, — Могут все, надо лишь волю и желание иметь. Просто каждый себе лично выгоду ищет. Вот скажи мне, дружище, ты куда устроился?

— В пансион, преподавателем словесности, — растерялся Кюхля.

— Надо же… А отчего не в глушь, в Саратов, в какое-нибудь училище для разночинцев? Там бы делом и доказывал, что судьба простого народа тебе не безразлична.

— Хорошо сказано, — изобразил Дельвиг аплодисменты, — А мне чем заняться прикажешь, Ваше Сиятельство?

— Тем, что умеешь. Сочинительством. Напиши хотя бы пару книжек для простых людей, а лучше, для детей. Тех, которых наш Кюхельбекер читать — писать обучит.

— Даже представить себе не готов, что это за книжки могут быть, — умерил Дельвиг свою весёлость, в момент став серьёзным.

— Детские стихи. Сказки с картинками. Короткие рассказы, где героями будут дети обычных крестьян.

— И о чём могут быть такие рассказы?

— Да хоть о чём, лишь бы были интересны и народ к жизни пробуждали, а не к недовольству толкали.

— Пример можешь привести? — усмехнулся приятель.

— Дай подумать, — щёлкнул я пальцами, подзывая официанта и показывая на свой опустевший бокал, — Значит, так. История про Митьку и Никитку. После того, как у них отец погиб, провалившись по зиме в промоину вместе с санями, дела у семьи пошли плохо. И вот, как-то зимним вечером, зашёл к ним сосед, чтобы похристоваться крашеными яйцами, а тут Митька как раз вырезанную им новую свистульку пробует, заливаясь соловьём. Подивился сосед, да и предложил Митьке к ярмарке таких побольше наделать. Всю неделю оба брата работали, не разгибая спин. Зато продав свистульки, с ярмарки привезли полпуда муки, мешок гороха и туесок с солью. Хорошо свистульки пошли. Чуть ли не сразу у них все разобрали, как только Митька соловьём разливаться начал. Через две недели братья ещё раз напросились к одному из соседей, чтобы с ним за двадцать вёрст на другую ярмарку съездить, пообещав ему пять копеек за проезд. Обратно они уже пуд муки везли, две здоровых мороженых щуки и кувшин постного масла. А с третьей ярмарки и вовсе козу притащили, к телеге привязав. Но тут весна подошла, с её распутьем. И пошли братья на поклон к деду Никифору, чтобы научил он их мордушки из ивы вязать. Река-то — вон она. Без рыбы не оставит. А уж как мать радовалась, глядя на своих кормильцев, и словами не передать.

Рассказ я закончил при всеобщем молчании. Поднял свой бокал, предлагая ко мне присоединяться и выпил молча, без тоста, чисто, чтобы горло промочить.