– Там у них на верхотуре – другая страна, – продолжал он. – Человек только и знал, что путешествовал с сорокового этажа в том доме на сороковой этаж в другом, где располагалась его фирма. А мы с тобой торчим на улице. Для таких, как он, улица была пространством, которое он пересекал дважды в день, чтобы попасть с одного сорокового этажа на другой сороковой этаж.

– Но он оказался на улице в четверг неделю назад.

– Чтобы подышать воздухом, как говорят.

– А так говорят?

– Да, только это бессмыслица. Кажись, у него достаточно свежего воздуха и на своем сороковом этаже. Я даже думаю, что там вообще больше ничего нет, кроме сплошного воздуха, верно?

– Так что его привело на улицу?

– Может, это судьба. Ты веришь в судьбу?

– Не знаю.

– Человек должен верить хоть во что-то, – назидательно сказал Барри. – Вот я, например… Я верю. Верю, что сейчас выпью. – И он приложился к бутылке, после чего смачно причмокнул. – Слушай, это, конечно, отпад, что кто-то может вообще не пить. Но ты уверен, что не хочешь хоть ненадолго снова попробовать это дело на вкус?

– Не сегодня. А что помимо Судьбы и свежего воздуха могло привести Хольцмана на Одиннадцатую авеню?

– Говорю же, я совсем не знал его.

– Зато авеню тебе хорошо знакома.

– Одиннадцатая? Конечно, я знаю, где это.

– Ты когда-нибудь бывал у Джорджа в комнате?

– Даже не подозревал, что она у него есть до прошлой недели. Есть, думал, у него какой-то угол, чтобы хранить свое барахло, но где именно… А что до Одиннадцатой авеню, то мне там особо делать нечего.

– То есть ты не меняешь там тормозные колодки на своей машине?

Он звучно расхохотался. Хмель постепенно ударял ему в голову.

– Нет, с тормозами у меня всегда полный порядок. Может, стоит покрышки поменять, это да. – Он еще отпил английского эля, но на этот раз вытащил бутылку до половины из пакета и посмотрел на этикетку поверх стекол очков. – Понимаешь теперь? Пиво и солодовый эль для меня пойло в самый раз. А от вина и виски я болею. Было время, я мог лакать любое крепкое спиртное, и хоть бы что. Но те деньки давно миновали.

– Да, ты говорил об этом.

– Я, конечно, могу и травки покурить иногда, если достается. Но специально я ее не ищу. Приятель дает тебе косячок, предлагает заценить кайф. Ты же не станешь ему отказывать? Надо соблюдать приличия.

– Само собой.

– А когда я попал под нож хирурга в Рузвельте, и меня резали, то потом зашили и дали перкодан. По одной таблетке четыре раза в день. И Богом клянусь, от него было так хорошо, что я забыл о боли в-а-аще. Когда выписывали, снабдили пузырьком, но только скоро эти «колеса» кончились, а новый рецепт добыть никак не выходило. Я, значит, пошел в парке Де Витта Клинтона и купил шесть таблеток у тощего белого паренька в зеркальных очках. Они были точь-в-точь похожи на те, из Рузвельта: тот же цвет, та же маркировка, но только никакого кайфа я от них не словил. Должно быть, есть мошенники, которые делают фальшивки для продажи на улице, как считаешь?

– Вполне вероятно.

– Так что на Одиннадцатой авеню я почти не появляюсь, – подытожил он. – Там нет для меня ничего интересного.

Его сага о перкодане напомнила мне решение Джен не травиться снотворным и болеутоляющим, чтобы умереть в здравом уме. Я снова так глубоко задумался над ее словами, что чуть не пропустил мимо ушей самое важное в рассказе Барри.

Но потом сознание снова переключилось, и я спросил:

– Парк Де Витта Клинтона? Есть небольшой сквер буквально в квартале от места, где застрелили Хольцмана. На западной стороне Одиннадцатой авеню. Ты этот парк имеешь в виду?

– Угу. Парк Клинтона. Но если будешь там, не покупай ничего у белого ханыги в очках-зеркалках. Напрасно выбросишь деньги. Я уже нарвался.

– Это меня не интересует, – сказал я. – Мне даже название парка не было известно. И что, там продают много наркоты?

– Много дерьма они там продают, – ответил Барри. – Таблетка должна мне доставить хоть какое-то удовольствие, чтобы называться наркотой. Но торговцы там постоянно ошиваются, если тебя это интересует. Сквер, где мы с тобой сидим, – единственный в округе, где не толкают, потому что он слишком уж маленький. Ни деревьев, ни кустов тебе. Только скамейки да куски бетона вместо столов. Называй это парком, но по мне, так это просто широкая часть тротуара. А в настоящем парке всегда найдешь торговцев наркотиками.

– Там трудно делать хороший бизнес на этом. Народа мало.

– Когда ты продаешь нужный людям товар, они сами тебя находят.

– Да, здесь с тобой не поспоришь.

– А ближе к ночи там появляются девочки. Сечешь, каких девчонок я имею в виду? Они там толкутся и дожидаются, пока остановится машина или грузовик, и водитель спросит, не подвезти ли кого из них.

– Но это в другом квартале, так ведь? Знаю, раньше девочки обрабатывали водителей сразу к северу от туннеля Линкольна.

– Об этом ничего не скажу, – помотал головой Барри. – Те девчонки, которых я видел, толкутся прямо на Одиннадцатой авеню. Напяливают блондинистые парики и бельишко соблазнительное. Но только на самом деле никакие это не девчонки, если ты врубаешься, о чем я.

– Ты говоришь о транссексуалах?

– О трансвеститах, транссексуалах. Там есть разница, но я до сих пор не разобрался, кто есть кто. Парни, что косят под девок. И знаешь, есть такие… Очень даже ничего. Миленькие. Тебе попадались такие?

– Я для таких шуток староват.

Он радостно захихикал.

– Ты моложе меня, а я совсем не старый, чтобы поразвлечься. Но те, кто работает на Одиннадцатой авеню, очень дорого берут. А теперь еще там стало полно больных. Берешь такую, и, считай, подцепил верную смерть. Это не по мне. Когда у меня начинается известный всем зуд, я лучше навещу свою училку.

– Кого?

– Одну знакомую леди. Живет рядом с Линкольн-центром. Работает учительницей четвертых классов в школе Вашингтон-Хайтс. Обожает белое винишко. Как бишь его? Шардоне. Кажись, так произносится. Но для меня в холодильнике всегда держит пивко. У нее я всегда могу принять горячую ванну. А пока я, значит, нежусь в ней, сама сбегает в подвал, чтобы освежить мои тряпки в общей стиральной машине. Захожу к ней ночевать, когда становится совсем холодно, а утром она мне и завтрак приготовит, если только сама не сляжет с бодуна. Уж очень винишко уважает.

Он полностью снял пробку с бутылки и заглянул внутрь.

– Может и деньжат подкинуть. Долларов пять или десять, но я не люблю брать у нее. – Он посмотрел на меня. – Но иногда приходится.

Парк Де Витта Клинтона занимает два городских квартала, протянувшись от Пятьдесят второй улицы до Пятьдесят четвертой и от Одиннадцатой авеню до Двенадцатой. Бейсбольное поле, окруженное проволочной оградой высотой футов в двенадцать, покрывает более половины его площади, а почти всю остальную территорию отдали под детскую игровую площадку, тоже обнесенную изгородью. Бейсбольная поляна пустовала, когда я пришел туда, зато на детской площадке царило оживление: дети качались на качелях, катались с горок, карабкались на шведские стенки или лазали по скалистому выступу, который специально оставили на месте для этих целей.

В юго-восточном углу парка установлен мемориал в память о павших в Первой мировой войне – высокая фигура пехотинца с ружьем через плечо из потемневшей от времени бронзы. На небольшом пьедестале выгравированы слова:

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ «В ПОЛЯХ ФЛАНДРИИ»:

И ЕСЛИ ОСМЕЛИТСЯ СЫН ИХ СЫНОВ

ТУ ВЕРУ ПРЕДАТЬ, ТО НЕ СПАТЬ ВЕЧНЫМ СНОМ,

ПОКОЯ НЕ ЗНАТЬ ТЕМ, КТО ГИБЕЛЬ ОБРЕЛ

В ВОЙНЕ БЕСПОЩАДНО ЖЕСТОКОЙ

СРЕДЬ ФЛАНДРИИ МИЛОЙ ТАКОЙ,

СРЕДЬ ФЛАНДРИИ ОЧЕНЬ ДАЛЕКОЙ.

Стихи я помнил из курса литературы в средней школе. Автором был участник войны, вот только имя вылетело из памяти – то ли Рупер Брук, то ли Уилфред Оуэн, а быть может, кто-то другой[17]. На пьедестале поэт не был назван, и создавалось впечатление, что строки создал сам Неизвестный солдат.