Нет, смерть, я не сдамся: нас теперь двое!

Тишина гробовая, а потом легкий шорох, волчий стон — и жесткие губы накрывают мои. Не хочу! Не могу! Не с тобой!

Даю пощечину, а он смеется, как одержимый и срывает с меня и так пострадавшую блузу, бросает себе за спину лифчик и мои трусики, рвет юбку по шву.

Я кричу. Отбиваюсь. А он тащит меня к столу, раздвигает ноги и подсаживает, разместившись между моими ногами и…

— Открой рот, — цедит сквозь зубы.

Смерть, ты счастлива? Ты довольна?

Его пальцы вцепляются в мои волосы, тянут к себе, как крепостную, его губы пробегают от виска к шее — нежно, так нежно, на секунду мне кажется — со мной Яр, а потом лицо обжигает боль, и я вскрикиваю. Пощечина возвращается мне? И пока пытаюсь схватить больше воздуха, чувствую, как мне в рот заливают тягучую жидкость.

Меня рвет. На его дорогую рубашку, на черные брюки, идеально подчеркивающие сильные ноги, но стараюсь попасть на грудь. Туда, где у людей бьется сердце. И смеюсь уже я. Когда меня ударили в первый раз, — не Яр — его и сейчас здесь нет, а другой человек, — было больнее. А это… переживу.

Я буду жить, слышишь, смерть?!

И словно бросив мне вызов, зверь внутри Яра сходит с ума, падает последняя перегородка. Безумный взгляд, руки трясутся и тянутся ко мне плетями. Сгибаюсь в две половинки, прикрываю живот, но он не бьет. Нет. Толкает на пол и смотрит, как на допросе гестапо. А мне не страшно. Он проиграл эту войну за любовь, а значит, я выживу. Теперь уже точно. Проверяет: тащит по коридорам за волосы, придерживая заботливо голову.

Нравится игра в крепостную? Как изволите, барин, а спите вы крепко? Сейчас ваша воля, а после…

Волосы в плену его кулаков, клок или два уже вырвал, наверное, зато сердце мое почти снова свободно. По-моему, удачный обмен. Давай! Ну же!

Безумие накрывает обоих.

— Сильнее! — кричу ему в спину. — А то мне не больно!

И мимо воли ползу вслед за ним по плитам огромного дома. Голая. Оставляя не капли, а целые озера из крови. И смеюсь, хотя, кажется, что смерть много проворнее.

Но посмотрим, поборемся!

Вот так, на глазах у камер и тех, кто наблюдает за кровавым шествием у мониторов, делаю рывок и ударяю под коленку Яра. От неожиданности он приседает, а я бегу, бегу, бегу… Нет, мне только кажется, что бегу, потому что он даже не делая шага, снова наматывает мои волосы на кулак и тащит к выходу на задний двор. Оказывается, я просто переползла через его ботинки, рыжие, как у Макара. Или у Макара как у него? Или ботинки одни на двоих? Чушь какая…

Ползу быстрее, чтобы сверить шнурки. И падаю. И хриплю от рваного смеха в безумии. Как резко скрипит идеально промасленная дверь… Как громко стучат мягкие туфли Яра… Как сладко пахнет его одеколон…

А мне бы дольку грейпфрута в пересохшее горло…

Улица встречает мое обнаженное тело ледяным ассорти из дождя и ветра — хорошо, думаю отрешенно, смоет кровь. Асфальтовая дорожка притворяется покрывалом — хорошо, замечаю, что не белым ковролином, там я уже успела отметиться. А ботинки, помедлив, уходят за дверь. Засов… Я одна. Ничего не чувствую, практически ничего не вижу — только грязь куда бы ни протянула руку… Влажная, темная, теплая. Укрыться…

Бросаю на себя горсть, вторую…

Так, кажется, правда, теплее и я закрываю глаза в полусне — полубреду. А врут, когда в фильмах показывают, будто вся жизнь пробегает. Врут. Сразу видно, что ни один режиссер не умирал по-настоящему. Я бы им рассказала…

Нет никаких мелькающих воспоминаний. Нет никаких картинок из прошлого. Только будущее, которое могло бы быть. Или все еще может, если откроешь глаза на зовущий голос.

Но я не могу. Там так холодно и так больно. И на огромных плитах сидит нерожденный малыш. Мой малыш. Он красивый, в детском строгом костюме в полосочку, на ногах маленькие рыжие ботиночки, а волосы такие светлые и длинные, до плеч, а глаза… Смотрит на меня и серьезно говорит, как взрослый:

— Нет, мамочка, еще рано.

А я тянусь к нему, чтобы обнять. Ускользает, хотя вижу — ему бы хотелось хоть раз почувствовать, как это, быть любимым на руках у своей мамы.

— Мамочка, нет!

Мой малыш, иди ко мне, не бойся. А хочешь — я…

— Мамочка, тебе нельзя!

Он оглядывается, но я вижу только яркий свет за его хрупкими плечиками. Мой малыш делает шаг назад и свет обволакивает его мягко, словно оберегая.

— Мамочка, дай мне имя! Скорее! Пожалуйста!

Из последних сил я шепчу непослушными губами:

— Святослав…

И падаю в темноту, когда он исчезает.

Сколько я здесь лежу? Я не знаю. По плечам и лодыжкам отчаянно стучит дождь, я высовываю язык, чтобы словить хоть каплю, но даже это движение вызывает новую рвоту. Хорошо, что сейчас я уже практически не различаю запахов, и глаза закрыты, а то как-то противно, лицом в этом…

Я, наверное, еще дальше отступаю от жизни, потому что урывками вижу новое видение, еще более нереальное. Мне видится: надо мной склоняется Яр, прежний Яр, и глаза прежние, только больные, будто в них отражается вселенское горе. Он хочет прикоснуться ко мне и не может решиться.

— Не могу… — шепчет тихо.

И я его понимаю, и рыдаю вместо него. Или это все дождь…

Он не может после всего, что со мной случилось, не может после Макара. Брезгует. Я больше не его сказочница. Я — шалава.

— Уходи, — гоню прочь видение и едва поднимаю свинцовую руку. В последний раз. Все равно ведь не в жизни. Дотронуться. До его пшеничных волос.

Но моя рука неподвижна. Может, и хорошо. На ней грязь, а у него волосы такие красивые. Закрываю глаза, и видение исчезает, а меня несет в водоворот пустоты.

— Чшшш, чшшш, — шепчут незнакомые волны.

Я взлетаю, но невысоко.

— Пожалуйста, тише.

Неужели кричу? Здесь как в бункере — тепло, темно, очень тихо. Здесь хорошо. Я не буду выныривать, я раскрою пугливые крылья.

— Скорее!

Да, сейчас.

— У нас мало времени!

Не поторапливайте, я стараюсь.

— Злата!

Да, да, пока еще здесь, вот только сделаю шаг…

Но меня, скрутив в трубочку, отбрасывает обратно, а что-то рвет крылья у меня на глазах и шипит, что еще рано, рано я собралась успокоиться. Вот когда усвою урок, вот когда пойму, для чего родилась…

— Для родителей, — спорю с кем-то невидимым и выискиваю в пустоте отобранные у меня крылья.

— Так и знал. Лети, чье-то счастье!

И меня снова засасывает в воронку и выплевывает, пропустив через мясорубку. Так больно, что дышу через раз. И смотрю в потолок с маленькой трещинкой. Паучок? Покачнулся и… на пол. Что-то жалко его, уж пусть бы упал на меня, я помягче.

Стоп, а где я?

Пытаюсь повернуть голову и… натыкаюсь на сидящего у кровати Макара.

— Ты…

— Тебе пока нельзя говорить, — его палец закрывает мои уста. — Молчи, ладно? Мы поговорим после.

Я поворачиваю голову в сторону.

— Пока все, что ты должна знать — я рядом, я тебя не оставлю и… я — твой друг.

Продолжаю смотреть в стену.

— Отдыхай. Я скоро вернусь.

— Не…

Не могу пока говорить много, каждое слово режет ножом внутренности, но Макар меня понял.

— Я вернусь все равно.

И уходит, наконец-то, оставив одну. Желтые стены, трещинка на потолке, паучок, кровать, на которой лежу и запах лекарств однозначно указывают, что смерть временно потерпела фиаско. Рада ли я? Не знаю. Чувства будто обколотые ледокоином. Подумаю после. Для чего-то же я осталась…

— Если вам что-нибудь будет нужно, дайте как-то мне знать, — слышу за спиной женский голос. — Моргните там или рукой махните.

В голосе улыбка. Медсестра? Я не слышала, чтобы кто-то входил.

Поворачиваю чугунную голову, которая норовит развалиться на куски, и вижу, что не одна в палате. Рядом, на соседней кровати, лежит темноволосая девушка, которая мне приветливо улыбается.

— Мне уже скоро на выписку, так что я могу и за сестрой сбегать и воды подать. Меня Наталья зовут, но это я так, познакомиться. Вряд ли вы пока сможете выговорить мое имя. Вы только не стесняйтесь, хорошо?