– Дело в том, что несколько месяцев назад мистер Троттер по распоряжению миссис Троттер нанял себе личного камердинера – молодого парня по фамилии Уорпл, и этот Уорпл в корзинке для бумаг добыл написанный рукой мистера Троттера черновик письма с отказом. Он недавно стал членом клуба «Ганимед» и в соответствии с правилом номер одиннадцать передал документ секретарю для помещения в архив. Благодаря любезности секретаря я получил возможность с ним ознакомиться, и его фотокопию мне должны прислать сюда по почте. Я полагаю, мэм, если вы упомянете об этом в разговоре с мистером Троттером…

Тетя Далия издала возглас, тембром подобный возгласам, которые она привыкла издавать в былые дни «Куорна» и «Пайчли», когда призывала собачью свору взять след и работать в обе ноздри:

– Он в наших руках!

– Есть все основания предполагать, что так оно и есть, мэм.

– Сейчас же за него возьмусь.

– Не выйдет, – остановил я ее. – Он лег в постель. Обострение диспепсии.

– Тогда утром, сразу же после завтрака, – сказала тетя Далия. – О, Дживс!

Эмоции переполнили ее, и она снова вцепилась в мою руку. Ощущение такое, как будто тебя укусил аллигатор.

Назавтра часов около девяти утра на парадной лестнице Бринкли-Корта можно было наблюдать редкостное зрелище: Бертрам Вустер спускался к завтраку.

В кругу моих близких известно, что я только в самых редких случаях присоединяюсь по утрам к толпе общественно питающихся, – предпочитаю поглощать копченую селедку, или что там мне подадут, в уединении своей спальни. Но целеустремленный человек в случае надобности не побоится ничего, а я решился любой ценой оказаться на месте в драматический момент разоблачения, когда тетя Далия сорвет накладную бороду и объявит дрожащему Л. Дж. Троттеру, что ей известно все! То-то будет, я предвидел, феерическое зрелище.

Хотя и не вполне очнувшись ото сна, я, кажется, никогда еще так ясно не ощущал, что жаворонок в небе, улитка на листе, а в небе Бог, и вообще все прекрасно на белом свете[57]. Благодаря выдающемуся уму Дживса затруднение тети Далии убрано с дороги, и теперь я могу, если не постесняюсь, посмеяться в лицо всем полицейским инспекторам и их сержантам, которые бы вздумали к нам наведаться. И кроме того, вчера на сон грядущий я предусмотрительно унес у престарелой родственницы резиновую дубинку, и теперь она опять находилась при мне. Неудивительно поэтому, что, входя в столовую, я почти готов был разразиться песней и засвистать веселой коноплянкой[58], как выражается иногда Дживс, я сам слышал.

Первое, что мне бросилось в глаза, когда я переступил порог, был Сыр Чеддер, пожирающий ветчину, а второе – Дафна Долорес Морхед, заканчивающая завтрак гренками с джемом.

– Привет, Берти, старина! – воскликнул первый, помахав мне вилкой в самой дружественной манере. – Вот и ты, приятель. Заходи, заходи, дружище. Рад видеть тебя в такой отличной форме.

Его сердечное приветствие удивило бы меня больше, если бы я не разгадал в нем военную хитрость, рассчитанную на то, чтобы притупить мою бдительность и внушить мне ложное чувство безопасности. Весь в состоянии боевой готовности, я подошел к буфету и стал левой рукой накладывать себе сосиски и бекон, правой сжимая в боковом кармане полицейскую дубинку. Военные действия в джунглях учат нас ни в чем не полагаться на случай.

– Прекрасное утро, – проговорил я, усевшись за стол и омочив губы в чашке кофе.

– Да, прелестное, – согласилась Морхед, еще более вчерашнего напоминавшая умытый росою цветок в первых лучах солнца. – Д’Арси хочет покатать меня по реке на лодке.

– Да, – подтвердил Сыр, обратив на нее пламенный взор. – Дафна должна полюбоваться рекой. Можешь сказать своей тете, что к обеду нас не будет. Нам готовят сандвичи и крутые яйца.

– Да, этот симпатичный дворецкий.

– Именно, как вы выразились, этот симпатичный дворецкий, – подтвердил Сыр, – который также счел уместным приложить бутылочку из здешних подвалов. Мы отбываем через минуту.

– Побегу соберусь, – сказала Морхед.

Она поднялась с ослепительной улыбкой, и Сыр, как ни переполнен он был ветчиной, галантно подскочил, чтобы открыть перед нею дверь. Когда он возвратился к столу, я демонстративно крутил в руке резиновую дубинку. Это его, кажется, удивило.

– Эй, – обратился он ко мне, – что ты делаешь этой штуковиной?

– Да так, ничего, – небрежно отозвался я и положил ее рядом со своей тарелкой. – Просто подумал, что неплохо иметь ее под рукой.

Он с недоуменным видом проглотил еще кусок окорока. Но потом лицо его прояснилось.

– Ты что, думал, что я на тебя наброшусь?

Я ответил, что нечто в подобном роде приходило мне в голову, и он весело рассмеялся:

– Что ты, Господь с тобой! Я тебя считаю своим самым дорогим другом, старина.

Если так, как вчера со мной, он обращается со своими самыми дорогими друзьями, подумалось мне, каково же тогда достается от него тем, кто не такие дорогие? Мысль эту я ему высказал, и он покатился со смеху, словно стоял в суде на Винтон-стрит и его честь мировой судья отпустил очередную остроту, которыми он там всех и каждого смешит до колик.

– Ах, ты вот о чем! – Он беззаботно отмахнулся от моих слов. – Забудь об этом, приятель. Выкинь из головы, милый человек. Возможно, я тогда слегка и обозлился, но это дело прошлое.

– Точно? – недоверчиво переспросил я.

– Совершенно точно. Теперь я понимаю, что я перед тобой в большом долгу. Если бы не ты, я бы мог и сейчас еще быть помолвлен с этой несносной Флоренс. Спасибо тебе, Берти, дружище.

Ну, я ему ответил «пожалуйста», или «не стоит благодарности», или еще что-то в том же духе, но голова у меня шла кругом. Сначала пришлось рано встать к завтраку, потом Сыр Чеддер обозвал Флоренс «несносной» – понятное дело, я чувствовал себя словно в дурном сне.

– Я думал, ты ее любишь, – пробормотал я, растерянно тыкая вилкой в сосиску.

Он опять засмеялся. Только такая мясистая масса оптимизма, как Д’Арси Чеддер, способна столько смеяться в столь ранний час.

– Кто? Я? Нет, конечно. Может, мне и померещилось это когда-то… знаешь, бывают детские фантазии… но, когда она заявила, что у меня голова как тыква, завеса упала с моих глаз, и от этой фантазии тоже ничего не осталось. Тыква, видите ли. Могу сказать тебе, друг мой Берти, что есть люди – не буду называть имен, – которые находят мою голову величественной. Да-да, я знаю из надежного источника, что с такой головой я выгляжу как король среди людей. И это даст тебе приблизительное представление о том, какая на самом деле дурочка эта Флоренс Крэй, чтоб ей пусто было. Какое облегчение, что благодаря тебе я от нее избавился.

Он еще раз меня поблагодарил, и я еще раз ответил «пожалуйста», а может быть, «не стоит благодарности». Все плыло у меня перед глазами.

– Значит, ты не думаешь, – спросил я дрожащим голосом, – что, когда горячая кровь поостынет, может состояться примирение?

– Совершенно исключено.

– Один раз так уже было.

– Больше не будет. Теперь я знаю, что такое любовь, Берти. Говорю тебе, когда человек – который да останется безымянным – смотрит мне в глаза и говорит, что при первом взгляде на меня, хотя у меня тогда были усы, такие же гнусные, как твои, она ощутила удар вроде электрического, я испытываю душевный подъем, точно выиграл Хенлейнскую гонку «Бриллиантовое весло». Между мною и Флоренс все кончено и забыто. Она твоя, старик. Бери ее, дружище, бери ее.

Ну, я, естественно, сказал ему «большое спасибо» или что-то в этом роде, но он уже не слушал. Его позвал серебристый голос, и он, задержавшись еще на миг, чтобы доесть остатки окорока, пулей вылетел из комнаты с раскрасневшимся лицом и сияющими глазами.

А я остался с тяжелым сердцем в груди и с беконом и сосисками, обратившимися в пепел у меня во рту. Я понимал, что это конец. Самому ненаблюдательному человеку было бы очевидно, что Д’Арси Чеддер подвел черту. Акции «Морхед, привилегированные» растут, акции «Крэй, обыкновенные» идут вниз и не имеют спроса.