Интересно, заснул ли Билл. Вполне возможно. Я заметила пачку обезболивающего возле его кровати — на какое-то время этот тупой ублюдок вырубится. И тогда — все. Назад в Сидней, где он больше никогда меня не увидит. Перееду в ту комнату с тремя унитазными щетками. Все лучше, чем ходить на цыпочках по своему дому, зная, что кто угодно может услышать с лестницы каждое чертово слово.

Поговорить бы сейчас с Роджером…

— Да как он смел?

Билл, кажется, прав — я разговариваю сама с собой. И все-таки, думала я, ожесточенно вертясь под его старой одеждой в попытках устроиться поудобнее, он сам виноват — не подслушивай.

Ему стало жалко меня — что это он имел в виду?

А то, как он цепляется к каждому слову? Я вовсе не одержима идеей замужества — ничего подобного. Спросите Дэна, кого угодно спросите! Ну ладно, Дэна не спрашивайте. Лучше Лайма. Я же справилась с теми развратными выходными в гостинице, верно? Не припомню, чтобы я тогда заводила речь о предложении руки и сердца. А Леон Мерсер, великовозрастный студент-радикал? Да он под присягой подтвердит. Когда мне было лет двадцать пять, мы с ним увлеченно обсуждали проблемы полигамии.

Этой ужасной ночью я разберусь во всем — вот увидите.

Так, в скрежете зубовном я дождалась пяти утра, когда заголосили местные петухи — или это были приблудные дезертиры со «Скрудж Макдаг Кря-Кря Гуано»?

У меня есть кошелек, вечернее платье из красного бархата и мокрые черные туфли. Словом, что еще нужно свободной художнице, она же женщина девяностых? Солнце встало, дорогу видно, и наверняка найдется какой-нибудь олух с грузовиком, который меня подбросит. Будь смелой, будь сильной. И прикинься, что ты — Джоанна Ламли из «Новых мстителей».

Я спустилась по лестнице. Мне даже не было дела до змей.

Вылезая из сарая, я невольно съежилась. А вдруг Билл залег рядом в засаде? Но нет, все было тихо и спокойно, и пока собака — только не говорите мне, что это блу хилер, — не подняла переполох, я улизну прочь с фермы Макгинли — изящно, стильно и с достоинством.

Тут я споткнулась о покрышку с нарисованным лебедем и плюхнулась на четвереньки посреди дороги.

— Дерьмо!

Ох… Дождь. Нет, в самом деле. «Куин» вместе с христианолюбивым Грэмом спели бы по этому поводу, что Вельзевул приберег для меня де-мона-а-а-а.

Может, в этом все и дело, думала я, плетясь по дороге к Дорриго в красном платье Эммы Макгинли. Все мои проблемы в жизни — прямое следствие того, что я, как утверждают некоторые, выносила вечером мусор, громко молясь. Не стоило мне тащить мешок с вонючей дрянью и всуе поминать при этом Божье имя. Не то чтобы я сама такое помнила, конечно.

Вперед, вперед, вперед. Хотела бы я думать, что напоминаю сейчас героиню Томаса Гарди, но почему же тогда из окна промчавшегося мимо фургона торчала голая мужская задница?

Ненавижу Дорриго. Ненавижу деревню.

Наконец где-то между фермой «Гуано Кря-Кря», или как там она называется, и указателем, ведущим к стоячему пруду, я услышала чудесный скрип автомобильных тормозов. В машине сидела женщина — я слышала, как она крикнула что-то, опуская стекло.

Спасибо тебе, Господи, — даже при том, как ты со мной обошелся. Я вытерла мокрые от дождя глаза, подобрала намокшее вечернее платье и потащилась к машине.

— Вас подвезти? — спросила женщина. Вид у нее был по-матерински заботливый. — Кажется, Эмма Макгинли надевала это на школьном балу.

Пять километров спустя, все еще под проливным дождем, я выяснила, что она одна из ипохондриков Паскалей.

— Шутите, — брякнула я.

Тут я сообразила, что живут в этих краях только Макгинли и Паскали и, значит, ничего граничащего со сверхъестественным не произошло.

— Удачно вы меня встретили, — сказала миссис Паскаль. — Я как раз еду за молоком.

— Я думала, до открытия магазинов еще несколько часов.

Вот хорошо, куплю себе полотенце.

— Нет, это на ферме.

— Ах да.

Она была достаточно хорошо воспитана, чтобы не ткнуть мне локтем в бок со смешком «эх вы, городские», но я чувствовала, что ей очень хочется именно так и поступить.

— Убегаете? — полюбопытствовала она.

— Вообще-то да.

Миссис Паскаль ждала, когда я скажу что-нибудь еще.

И тут я подумала — а к черту!

— Меня оскорбил Билл Макгинли, и я уезжаю домой.

— Не Билл, а Коул.

— Нет, Билл.

— А я думала, Билл такой тихонький! — Она рассмеялась. — Это обычно с Коулом всякое случается.

— Ну что же. Каков отец, таков и сын.

На этом я заткнулась. Слишком устала, чтобы говорить.

Наконец мы добрались до вокзала. Кажется, наше путешествие увело миссис Паскаль от ее цели километров на сорок, но я точно знала, что она будет кормиться этой историей еще несколько недель. Вот и хорошо. Надеюсь, Билл покраснеет до смерти. Все семейство Макгинли подвергнут остракизму, а их женщин навечно отлучат от игры в дорригойской футбольной команде. И ферма «Гуано Кря-Кря» восстанет и линчует их всех.

Ипохондричка Паскаль помахала мне из окна машины и уехала. Оставалось одно: дожидаться поезда на Сидней, сидя в мокром бархатном платье и с таким же мокрым комиксом про Богатень-кого Ричи — единственное мое развлечение. Париж? А пошел ты.

Вскоре я нашла телефон и попросила соединить меня с администрацией Фестиваля женских короткометражек в Байрон-Бэй. «Оставайтесь на линии, пожалуйста», — выходит, это все устроили не в шалаше на дереве.

На другом конце провода бесконечно долго хрипел автоответчик: указания, как проехать, расписание, правила разбивки лагеря и почему-то дата следующего полнолуния. Мое послание было кратким, едким и любезным.

— Говорит Виктория Шепуорт. У меня сообщение для Джоди, Диди, Хилари, Пола и Роджера. Я возвращаюсь в Сидней. Одежды у меня нет, так что я хожу в вечернем платье из красного бархата. Когда вы меня найдете, я, возможно, умру от пневмонии. Спасибо. С добрым вас утром.

Думаю, надо смеяться, и не только потому, что иначе придется плакать. Ведь я могла оказаться шестидесятипятилетней старухой в комнатушке, где два неразлучника в клетке дожевывают твои колготки.

Я сидела дома и трудилась над брошюрой для «Удачи», когда из Байрон-Бэй наконец позвонила Хилари.

— Что у тебя стряслось?

Я могла рассказать или длинную, или очень-очень короткую историю.

— Билл — дерьмо.

— О…

— Он хотел мне купить билет в Париж.

— Да? — удивилась Хилари.

— И объявить, что Пьер Дюбуа — это он. А потом передумал.

— Почему?

— Потому что решил, будто я охочусь за мужем. И он думает, что я мужененавистница. Он, кажется, нас всех такими считает.

— Но почему?

— Да потому что он шнырял вокруг, подслушивал все наши стебаные разговоры и переврал все, что я ему писала! И вообще, если хочешь знать, он женоненавистник и ищет случай сломать мне жизнь.

Я услышала, как Хилари с шумом выдохнула.

— Ладно, как там фестиваль? — спросила я.

— А, нормально.

— А Роджер?

— Он оказался геем. Кадрит Бориса — это черный такой кот из кафешки, где подают рыбу с жареной картошкой.

— Ну, значит, вписался в обстановку.

На этом мы распрощались, и я повесила трубку.

Должна признаться: пока Хилари не позвонила, я совсем не злилась. Билл для меня значил не больше, чем Дэн или Лайм. Просто еще один опыт. Через несколько лет, когда встречу кого-то — а в том, что я его встречу, у меня нет никаких сомнений, — оглянусь назад и определю, для чего все было нужно. Просто шаг на пути к тому, кто мне предназначен, в каком бы году это ни произошло — в 2002-м, 2003-м или еще каком. Наконец я во всем разобралась. Мужчины сродни симптомам болезни или признакам благополучия. Они возникают в зависимости от того, что ты делаешь со своей собственной жизнью. Если мужчины вызывают тошноту и усталость, значит, в тебе что-то не так, и они — отражение этого непорядка. А если от мужчин появляется румянец на щеках и пружинистая походка — значит, в тебе самой что-то выправилось. Получаешь то, что заслуживаешь.