– Я самый великий болгарин!!!»

В сентябре 1976 года минуло ровно пять лет, как Олег Ефремов пришел к руководству МХАТа. Пять лет – это уже был солидный срок по театральным меркам, чтобы оценить масштабы сделанного. Нельзя сказать, что эти масштабы впечатляли, но и сказать, что не было сделано ничего, тоже было нельзя. Безусловно, Ефремов изменил лицо Художественного театра. Он фактически превратил его в полуоппозиционный, этакий аналог «Современника», но с приставкой «академический». Практически каждый год в МХАТе стали выходить спектакли с «фигами», где под борьбой с недостатками советской системы явственно проступала неприязнь постановщика (и его команды) к самой системе. Так, Ефремов все-таки добился того, чтобы в 1975 году ему позволили самому поставить спектакль «Медная бабушка» Л. Зорина (прежний постановщик этой пьесы Михаил Козаков ушел в Театр на Малой Бронной в 1972 году – сразу после запрета первой версии), где сыграл главную роль – А. Пушкина. Антипода поэта – императора Николая I – сыграл тезка Ефремова – аристократичный Олег Стриженов. Причем поскольку ростом Ефремов был значительно выше, чем реальный Пушкин, то играл он его ни разу за весь спектакль не встав со стула. Вот такой нонсенс. Впрочем, длилось это недолго – спектакль продержался на сцене всего один сезон.

Более счастливая судьба была у спектакля «Заседание парткома» по пьесе «Протокол одного заседания» Александра Гельмана, который, как и Михаил Рощин, стал любимым автором Ефремова. Эта пьеса тогда же была экранизирована Сергеем Микаэляном на «Ленфильме» под названием «Премия». Действие этого произведения разворачивалось в течение полутора-двух часов в одной комнате, где проходит не совсем обычное заседание парткома строительного треста. Повестка дня – обсуждение отказа бригады Василия Трифоновича Потапова от премии. В фильме роль Потапова исполнял Евгений Леонов, в спектакле МХАТа – Олег Ефремов. Другие роли исполняли: В. Невинный (Кочнов), В. Расцветаев (Борис Петрович Шатунов), Е. Киндинов (Черников), А. Калягин (Фроловский), М. Зимин (Батарцев), Е. Ханаева (Миленина), Е. Евстигнеев (секретарь парткома Соломахин), В. Кашпур (прораб Зюбин) и др.

Отметим, что фильм и спектакль были тепло встречены как властями, так и зрителем, завоевав несколько наград на различных смотрах и фестивалях.

Кстати, эту историю А. Гельман полностью выдумал – никаких «отказников» от премий в советской системе в реальности не было. Но вот проблемы, которые были подняты в пьесе, в тогдашней советской действительности существовали. Однако вспомнил я об этом по другому поводу. И вот по какому.

Стараниями либералов времена правления Сталина всегда рисовались (и рисуются до сих пор) исключительно в мрачных тонах. Дескать, жуткое было время, когда люди боялись лишнего сказать и, не дай бог, что-то лишнее сделать – за это сразу можно было угодить в ГУЛАГ. Тот же Олег Ефремов, будучи ярым антисталинистом, придерживался именно такой точки зрения. Но существовал ли этот страх на самом деле? И был ли он столь всеобъемлющ, как пытаются нам преподнести либералы? Ведь они действуют весьма хитро и избирательно. Рассказывая исключительно о каких-то страшных фактах о временах сталинского правления, они начисто игнорируют другие факты, которые их аргументы начисто опровергают. Или, например, им противоречат. Что имеется в виду? Поясняю. Представьте себе, что действие пьесы «Заседание парткома» происходит не в вегетарианские брежневские времена, а в сталинские. Не можете себе такого представить? Почему? Не потому ли, что господами либералами те годы в сознание людей прочно вбиты как людоедские. Дескать, там любое неповиновение властям каралось безжалостно: либо пулей в затылок, либо длительным сроком в ГУЛАГе. Но так ли было на самом деле? Вот что рассказывает Владимир Богданов из Липецка в своем письме, которое публикует газета «Литературная Россия» (номер от 13 марта 2015 года):

«1937 год для многих стал символом пика, разгула так называемого большевистского сталинского террора, когда расстреливали и сажали в ГУЛАГ чаще всего ни за что десятками миллионов граждан СССР (по подсчетам почитателей А. И. Солженицына). Как же: половина страны сидела, вторая – охраняла…

Но вот передо мной документ: чудом сохранившаяся трудовая книжка моего отца Богданова Сергея Михайловича, 1906 года рождения, уроженца Боринского района, ныне Липецкой области (как говорится, только о личном).

Первая строка на пятой страничке – название организации: ДнепроГЭС им. В. И. Ленина (помню, как учили в школе стишок: «Человек сказал Днепру: «– Я стеной тебя запру…»). Под ней запись от 4 февраля 1939 года: «Принят в отдел капитального строительства штукатуром». Следующая – от 25 мая этого же года: «Уволен за отказ от работы». Другими словами, за саботаж. И где? На Днепрогэсе! Страшно подумать, что могло стать с человеком после такой записи в 1939 году.

А на самом деле? Строка в этой же трудовой книжке от 29 мая 1939 года «Оформлен штукатуром». (Это уже в Запорожскую контору «Южтяжстроя».) 7 августа уволен по собственному желанию, чтобы через три дня появилась новая запись от 10 августа 1939 года «Принят в отдел кадров Днепроэнерго штукатуром». Вот тебе и «рабство», при котором человек все же мог спокойно выбрать место работы… И теперь только 15 апреля 1941 года «Уволен по уходу в РККА» (кто не знает, то это Рабоче-крестьянская Красная армия).

Если бы я не держал в руках сохранившуюся трудовую книжку отца (записи в ней не мешали ему и дальше устраиваться без проблем на работу), то вряд ли бы поверил, что такое возможно.

Я как-то спросил отца, почему они решили тогда бастовать. Он коротко рассказал (не был охотником говорить), что их бригада потребовала положенную спецодежду, а когда не получила ее, то и не вышла на смену… Представляете: организованная группа (бригада в полном составе) отказывается выходить на работу, а руководители стройки ее покрывают (напомню, это происходило весной 1939 года). Но никто не доносит на них, все остаются на своих местах, а перебоев с обеспечением спецодеждой больше не было…»

А теперь задумаемся над следующим вопросом. Если в сталинские годы над всеми советскими людьми довлел страх перед НКВД, каким образом целая бригада осмелилась бунтовать по такому пустяковому поводу – из-за спецодежды. Неужели не понимали, что рискуют своей свободой, а то и жизнью? Но все встает на свои места, если мы начнем думать по-другому. А именно: не было в сталинском СССР такого ВСЕОБЪЕМЛЮЩЕГО СТРАХА, о котором так любят говорить либералы. Конечно, это были не вегетарианские брежневские времена, но и людоедскими их назвать нельзя. Жестокость тогда была избирательной, а не косила всех поголовно. Поэтому рабочие на Днепрогэсе, затеявшие бунт из-за спецодежды, не боялись, что их сразу потащат в НКВД.

Возвращаясь к Ефремову, представим себе, что А. Гельман написал бы об этом «бунте» пьесу, а наш герой поставил бы ее в МХАТе. Представили? Нет? Правильно: не могло такого быть в принципе. Поскольку после пресловутого XX съезда советские власти взяли курс на очернение не только личности И. Сталина, но и времени его правления. Этот период стали изображать «мрачным советским средневековьем», где хорошее случалось лишь иногда, проблесками, зато плохое тянулось нескончаемой чередой изо дня в день – и так десятилетиями. При Брежневе, правда, эта тенденция ослабла, но в целом не опровергалась и решительно не разоблачалась. Чем и воспользовались либералы в годы горбачевской перестройки, взяв реванш за умолчания брежневских времен. В таких делах обычно побеждает тот, кто нагл и нахрапист. Впрочем, о перестроечных временах мы подробно поговорим чуть позже, а пока вернемся к постановкам Олега Ефремова середины 70-х.

В том же 1975 году герой нашего рассказа выпустил еще один спектакль – «Нина» по пьесе ленинградского драматурга Андрея Кутерницкого. Это была история девушки, молоденькой мечтательницы, которая грезит об алых парусах и своем капитане Грее. Капитан в итоге появился, но совсем не из сказки. Это была пьеса о той среде, где властвует быт, а не душа, где деньги являются мерилом счастья, но и в таких домах вырастают бунтари и романтики вроде Нины. Но эта в общем просоветская пьеса не стала событием в МХАТе, и о ней почти ничего не говорила критика, поскольку в ней был романтизм, вера в некое светлое будущее.