Валерия, сжав зубы от бессильной ярости, промолчала.

— Ты не знаешь! Видно, не все сплетни тебе рассказывают! Ты, наверное, рассчитываешь, что после этого тебе позволят вернуться домой, да? Ну так знай, что это все вранье, чтобы такие как ты не паниковали раньше времени. Так и быть, открою тебе тайну, курочка ты моя, — Кристина откровенно глумилась над ней. — Никто тебя не отпустит на волю! Когда сардару надоедает такая, как ты, то ее продают в какой-нибудь публичный дом, где она обслуживает любого, кто заплатит деньги. Вот что тебя ждет! И то при условии, что ты не разозлишь сардара и он не прикажет тебя убить.

Встав со скамьи, Кристина вышла из хамама, бросив на прощание:

— Но ты держись, утешай себя тем, что не шлюха. Может и полегчает…

9

— А вот и тот самый загадочный Эмеслам!

Это произнесла по-английски худенькая, но довольно высокая темноволосая женщина, после того как миновала паспортный контроль в аэропорту. На вид ей было около сорока лет, ее подвижное скуластое лицо нельзя назвать красивым, но оно определенно очаровывало, а греческий профиль носа придавал ей особенного шарма. Ее черные как смоль и слегка вьющиеся волосы делали ее похожей на уроженку какой-то восточной страны. При этом одета женщина была подчеркнуто по-светски: бежевые брюки, блуза и жакет. Новоприбывшая гостья республики огляделась по сторонам и почти сразу же заметила мужчину, сжимавшего в руках лист бумаги с написанным на нем именем: «Адрия Дравич».

Прихватив свой багаж, женщина энергичным шагом пошла в его сторону.

— Мисс Дравич! Рады приветствовать вас в Эмесламе. Меня зовут Гуран Салмахов, я владелец и по совместительству главный редактор журнала «Особый взгляд», — заулыбался мужчина, правда, его английский был настолько ужасен, что с огромным трудом можно было понять его речь.

Женщина пожала протянутую ей руку и решительно заявила:

— Я понимаю по-русски. Мы можем говорить по-русски? — спросила женщина, и её русский действительно был намного лучше, чем английский Салмахова, совсем небольшой акцент искажал ей произношение.

— Конечно. Русский — второй государственный язык в Эмесламе, — кивнул мужчина, перейдя на русский, затем представил молодую женщину, молча стоявшую подле него: — А это моя дочь и главная помощница в редакции — Замира.

Адрия пожала руку и ей тоже. Отец и дочь, несмотря на двадцатипятилетнюю разницу в возрасте были удивительно похожи: те же темные глаза, черты лица, мимика. Гуран Салмахов в свои пятьдесят лет уже расплылся в талии и отрастил дряблый подбородок, который выпирал из ворота его застегнутой на все пуговки рубашки — а вот его дочь могла похвастаться пропорциональной фигуркой, которую не скрывали традиционный наряд в стиле «шальвар-камиз»*. Да и на лицо, в отличии от отца, Замира была очень даже ничего.

— Такая честь познакомиться с вами, мисс Дравич! — с восхищением проговорила дочь Салмахова. — Ваша книга «Агония красной гидры» произвела на меня неизгладимое впечатление.

Адрия послала ей одну из своих сердечных улыбок, будто они были старыми подругами.

— «Агония красной гидры» — мой первый опыт написания книги. Сейчас, после того как за плечами у меня четыре книги — та, самая первая, кажется мне недостаточно зрелой. Но, с другой стороны, я писала ее, опираясь на собственный опыт, на свои переживания, ведь я была свидетельницей всех ужасов гражданской войны в Югославии. Я тогда не гналась за изысканной словесностью, не думала о художественной ценности текста, я всего лишь хотела рассказать миру о том, как народы тоталитарного государства Югославия обрели самосознание и начали борьбу за независимость.

— Ваша книга прекрасна! — продолжала петь дифирамбы Замира.

— Спасибо, дорогая моя! — Адрия Дравич обожала слушать комплименты в свой адрес, но сейчас ей побыстрее хотелось оказаться в гостиничном номере и принять душ, поэтому она сменила тему разговора: — Так где же ваш автомобиль?

— И правда, чего мы стоим! Идемте к машине, — спохватился Гуран Салмахов.

Пока они шли к припаркованному автомобилю, Адрия успела вкусить все «прелести» дневного зноя в Эмесламе и, казалось, потеряла целый литр жидкости, которая с катастрофической быстротой испарялась из тела вместе с пОтом. Усадив гостью в машину, Салмахов поспешил включить кондиционер. Когда они уже ехали в сторону столицы Эмеслама, Замира повернулась назад, в сторону Адрии, и снова завела с ней разговор:

— Мисс Дравич, а откуда вы знаете русский язык?

— Мой отец работал профессором в университете Сараево и знал русский язык в совершенстве, благодаря его урокам я до сих пор не забыла русского языка, — ответила Адрия с легкой ностальгией, потом, вспомнив еще что-то, помрачнела и пустилась в повествование: — Мои родители были этническими хорватами, проживавшими на землях республики Боснии и Герцеговины. Кроме преподавания в университете, отец поддерживал связи с националистами, которые продвигали идеи отделения Боснии и Герцеговины от Югославии. Он верил, что коммунистическая гидра — так отец называл Югославию — должна погибнуть, дав дорогу демократии и свободомыслию. Часто в нашем доме собирались идейные люди, проходили политические дебаты. Я была еще ребенком, но уже многое понимала — понимала, что хорошо, а что плохо для народа — меня этому научил отец. Когда Югославия начала разваливаться на части, мне едва исполнилось четырнадцать лет. Помню, отец говорил мне: «Адрия, ты живешь в эпоху великих политических свершений, гордись этим!» И я гордилась. Но, будучи еще несмышленым ребенком, я и представить не могла, какую цену Боснии и Герцеговине придется заплатить за независимость.

Замира сочувствующе закивала головой:

— Какая трагедия, что ваша семья погибла во время войны!

— Да, трагедия, — подтвердила женщина печально.

— Читая вашу книгу я словно вживую представляла эту ужасную войну…

— «Агония красной гидры» хоть и получила Нобелевскую премию, но лично для меня она лишь бледная тень того, что я на самом деле пережила, — проговорила Адрия Дравич подчеркнуто небрежно. — Не передать словами того ужаса, который начался в Боснии и Герцеговине, после того, как сербы не признали результатов референдума о независимости. В гражданскую войну оказались втянуты все: и бойницы, и сербы, и хорваты. Отец погиб в 1992-м году, когда сербская артиллерия обстреливала Сараево. Мне, моему брату и моей матери пришлось голодать, мы распродавали все ценные вещи, какие у нас имелись. В городе не действовали законы, все решалось оружием и силой. Однажды в наш дом явились боснийцы и объявили, что хорваты для них враги; они убили моего брата, потому что посчитали, что он может быть опасен. Мы остались с матерью одни. Через два года погибла и мать от рук банды, промышлявшей грабежами в разоренной округе. Еще год я выживала в одиночку под свистом пуль и взрывами бомб, пока, наконец-то НАТО не вмешалось в эту мясорубку и не прекратило войну. После всего пережитого, я осознала, что мой моральный долг — поведать миру об этой войне. И я написала книгу, пусть в чем-то и наивную, но правдивую. Я даже не предполагала, что «Агония красной гидры» произведет такой фурор и даже принесет мне Нобелевскую премию. Этот успех и определил мое жизненное призвание — я решила стать журналистом. Я езжу по всему миру, выполняя поручения заказы крупнейших СМИ, и время от времени пишу книги об этом.

Замира слушала ее раскрыв рот, после чего призналась:

— Я не читала других ваших книг, мисс Дравич. Они тоже о войне?

— Ну что вы! Нет, конечно. Свои книги я писала на основе впечатлений, полученных мной во время выполнения разных журналистских заданий. Например, по заданию журнала «The New Republic» я как-то месяц прожила в резиденции Далай-ламы в индийском городке Дхарамсала. Мне поручили написать серию статей о жизни духовного тибетского лидера в изгнании. Однако интервью с Далай-ламой и его администрацией мне показалось мало, я решила, что к статье надо прибавить обзор на политическую ситуацию в Лхасе, которая оккупирована китайским режимом. Но когда я попробовала въехать на территорию Тибета, китайцы отказали мне в визе. В тот момент я поняла, как временами плохо быть узнаваемой личностью — ты не можешь незаметно пересечь границу! Но я решила не сдаваться. Если Александра Давид-Неель смогла проникнуть в Лхасу во времена, когда этот город считался запретным для иностранцев — то я подавно смогу!