В Мадриде ужинают обычно поздно и многие рестораны были открыты после 9 часов вечера. Джефф заказал столик на 10 часов вечера в элегантном ресторане «Залакайна», который славился отличной кухней и первоклассным обслуживанием. Трейси не заказала десерта, но официант принес такие вкусные слоеные пирожные, каких она в жизни не пробовала. Она сидела в кресле, откинувшись, счастливая и умиротворенная.

– Обед был просто великолепен, спасибо.

– Я рад, что вы довольны. В это место обычно приглашают гостей, когда хотят произвести на них впечатление.

– А вы что, пытаетесь произвести впечатление, Джефф?

Он усмехнулся.

– Бьюсь об заклад, да. Подождите до следующего номера.

А следующим номером у них оказалась совершенно некрасивая забегаловка, прокуренное кафе, битком набитое испанскими рабочими-кожевниками, которые сидели и пили за стойкой бара и за дюжиной столиков. В одном конце находилось небольшое возвышение типа эстрады, где двое гитаристов настраивали гитары. Трейси и Джефф уселись за маленьким столиком совсем рядом с эстрадой.

– Вы знаете что-нибудь о фламенко? – спросил Джефф. Ему пришлось почти кричать, чтобы перекрыть окружающий шум.

– Только то, что это испанский танец.

– Правильнее – цыганский. Вы могли бы пойти в модные ночные клубы Мадрида и увидеть имитацию фламенко, но сегодня вечером вы увидите настоящий танец.

Трейси даже улыбнулась тому энтузиазму, с которым Джефф говорил.

– Вы увидите классическое фламенко. Это целая группа певцов, танцоров, гитаристов. Сначала они исполняют все вместе, затем каждый по очереди.

Наблюдая за Трейси и Джеффом с дальнего столика около кухни, Купер удивлялся, о чем это они так заинтересованно разговаривают?

– Танец чрезвычайно труден, потому что все должно быть согласовано – движения, музыка, костюмы, ритм.

– Откуда вы знаете о танце? – спросила Трейси.

– Мне приходилось общаться с исполнителями фламенко. – Естественно, подумала Трейси.

Общий свет погас, маленькая сцена освещалась невидимыми огнями. Зазвучала музыка, сначала очень медленно. Группа исполнителей как бы случайно стала подниматься на сцену. На женщинах развевались цветные юбки и блузки, волосы – высоко подняты гребнями и украшены яркими цветами, прическа народа Андалузии. Танцоры-мужчины одеты в традиционные узкие брюки и жилеты и блестящие полуботинки из кордовской кожи. Гитарист начал наигрывать грустную мелодию, и одна из сидящих женщин запела по-испански. – Вы понимаете, о чем она поет? – прошептала Трейси.

– Да. Я хотела бросить любовника, но пока я собиралась, он покинул меня и разбил мне сердце.

Танцовщица перешла в центр эстрады. Она медленно начала танцевать, с простых шагов, постепенно убыстряя темп. Ритм становился жестче, и танец принял форму какого-то чувственного неистовства, вариации тех первых танцев, которые исполняли цыгане в таборах сотни лет назад. Музыка становилась более громкой и возбуждающей, танцевальные па разительно отличались от тех классических пируэтов, что все привыкли видеть на эстрадах. Танец казался чем-то фантастическим, грубым, чувственным, виртуозным, и его сопровождали традиционные выкрики из толпы исполнителей, стоявших и сидевших рядом с эстрадой. Крики выражали восторг, восхищение и просто помогали танцующим в быстром неистовом ритме.

Внезапно музыка и танец прекратились, и на мгновение воцарилась тишина, которая тут же взорвалась бурей аплодисментов. – Она чудесна, – воскликнула Трейси.

– Подождите, – ответил Джефф.

В центр эстрады вышла вторая танцовщица, смуглая, черноволосая, классический вариант кастильской красавицы. Она казалась такой отрешенной, совершенно не замечающей публики. Гитаристы начали наигрывать болеро, негромко в басовом ключе, наподобие протяжных восточных мелодий. К ней присоединился танцор-мужчина, вступили кастаньеты, легко отстукивающие ритм.

Исполнители, сидевшие вокруг эстрады, хлопками аккомпанировали танцу, поддерживая ритм, то замедляя, то убыстряя его, и вся комната наполнилась этими возбуждающими звуками.

Тела танцоров двигались отдельно, сближаясь с растущей силой чувственности, изображая без единого соприкосновения совершенно сумасшедшую, всеобъемлющую, прямо-таки животную страсть и, наконец, достигая апогея, вызывая дикие крики зрителей. Когда огни погасли и загорелись вновь, толпа неистовствовала. И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя, Трейси также закричала. Она, стесняясь самой себя, чувствовала сексуальный подъем. Казалось, весь воздух наполнен желанием. Боясь взглянуть Джеффу в глаза, она смотрела на его сильные, загорелые руки, и ей казалось, что она чувствует, как они ласкают ее тело, медленно, возбуждающе, все быстрее и быстрее. Она скорее убрала со стола руки, чтобы скрыть их дрожание.

Они почти не говорили по дороге домой. Около дверей номера, Трейси обернулась и произнесла:

– Если…

Но губы Джеффа не дали ей договорить фразу, и она сама уже обнимала его и чувствовала его тело.

– Трейси?

С ее губ уже готово было сорваться слово «да», но она сумела напрячь всю силу воли и сказать:

– Какой дивный день, Джефф. Я сплю на ходу.

– О…

– Думаю, что завтра я на весь день останусь в номере, хочу отдохнуть как следует.

Он ответил совершенно бесцветным ровным голосом:

– Прекрасная идея. Вероятно, я займусь тем же самым.

Но ни один из них не поверил другому.

В 10.00 утра на следующее утро Трейси уже стояла в длинной очереди к входу в музей Прадо. Как только открылись двери, то служитель в униформе стал пропускать посетителей по одному через турникет.

Трейси протянула билет контролеру и прошла со всей толпой в большую ротонду.

Даниэль Купер и детектив Перейра стояли близко позади нее, и Купер вдруг почувствовал растущее возбуждение. Он точно знал, что Трейси Уитни пришла сюда не просто как туристка. Каким бы не был ее план, но она уже приступила к его выполнению.

Трейси переходила из зала в зал, медленно бродя и любуясь Тицианом, Тинторетто, Рубенсом и Босхом, восхищаясь картинами великого грека Доменикоса Теотокопулоса, известного под именем Эль Греко. Гойя экспонировался в нижней, на первом этаже, галерее.

Трейси отметила, что охрана в униформе стояла около каждого выхода и около каждого из них на уровне локтя помещалась красная кнопка сигнализации. Она прекрасно знала, что в тот момент, когда зазвучит тревога, все входы и выходы мгновенно перекрывались, и шанса на спасение просто не представится.

Она сидела на скамейке в центре зала, посвященного фламандской живописи XVIII века. Она видела, как неотлучно наблюдаются все проходы к залам. Вероятно, здесь использованы и инфракрасные лучи, которые включались ночью. В других музеях, которые посещала Трейси, охрана позволяла себе соснуть, скучать и вообще отвлекаться от туристов, но здесь же стража постоянно была начеку. В мире уже неоднократно произведения искусств подвергались нападению фанатиков. В музее Прадо не хотели, чтобы такое стало возможно.

В нескольких отдельных залах за мольбертами сидели художники и писали копии с известных картин.

Музей дозволял проведение этих работ, но Трейси отметила, как тщательно охрана следила даже за этими художниками.

Когда Трейси осмотрела залы на основном этаже, она спустилась в нижний зал, где выставлялся Франциско Гойя.

Детектив Перейра шепнул Куперу:

– Смотрите, да она ничего не делает, только смотрит. Она…

– Вы ошибаетесь, – и Купер припустился вниз по лестнице.

Трейси точно определила, что экспозиция Гойи охранялась еще тщательнее, чем другие залы, и было отчего. Стены были заполнены шедеврами живописи, и, переходя от полотна к полотну, Трейси поняла, насколько же гениален великий испанец. Автопортрет Гойи, изобразившего себя паном среднего возраста… Изысканный по цвету портрет семьи КарлосаIV… Одетая Маха и знаменитая обнаженная Маха.