Ольга дала журнал. Потом снова заглянула в портфель.

— Вот, почитай, — она вытащила папку.

— Что это?

— Повесть. Небольшая.

— Кто написал?

— Мозес. Джошуа Мозес, — и Пантера с Лисой опять переглянулись.

Я взял папку, раскрыл. Сотня машинописных страниц, не такая уж маленькая рукопись.

«Тайна плантатора Иглесиса».

10 ноября 1976 года, среда

Чижик и Перелётная Птица

— Аркадьев уезжает, — сказала Ольга.

— Знаю двух Аркадьевых, старого и молодого. Скучать не буду ни о ком.

— Молодой!

Старый Аркадьев — профессор, молодой — доцент. Оба преподают на кафедре общественных наук нашего института. Династия, да. Но если среди сталеваров, хлопкоробов или животноводов трудовые династии приветствуются, то в науке не всё так просто. Никто не протестует, если отец и сын работают в одной колхозной бригаде трактористами, или на одном заводе токарями, а вот если на одной кафедре одного института профессором и доцентом — это попахивает семейственностью. Недовольных немало. Ищут справедливости, пишут и анонимки, и нет. Потому старый Аркадьев заявил, что в будущем году, семьдесят седьмом, уйдет на заслуженный отдых. Вот подготовит кафедральный сборник научных работ к шестидесятилетию Великого Октября — и уйдёт. Потерпите самую малость.

Руководство института потерпеть согласилось, у самих дети есть. Но, видно, что-то пошло не по плану, если молодой Аркадьев уезжает. Видно, пытался устроиться доцентом в другие вузы города, но безуспешно, вот и поедет туда, где есть доцентская вакансия. Ну, я так подумал. И сказал.

— Он уезжает в Израиль! — огорошила Ольга. То есть не огорошила, мне, собственно, до Аркадьевых дела нет. Но слегка удивила.

— А он, Аркадьев, разве…

Ещё на первом курсе старый Аркадьев (он читал нам курс Истории Партии) рассказал, что его предок за участие в декабрьском мятеже был сослан в Сибирь. Столбовой дворянин, он был лишен всех прав состояния, тем самым перейдя на сторону народа.

— Нет. Жена.

— Жена? Ну да, с доцентами это бывает…

Дитя, сестра моя,

Уедем в те края,

Где мы с тобой не разлучаться сможем.

Где для любви — века,

Где даже смерть легка,

В краю желанном, на тебя похожем

О жене доцента Аркадьева я ничего не знал совершенно, о чем не жалел тоже совершенно. Дело не в жене как таковой, просто зачем мне знать о семейной жизни доцентов? Сам я вклиниваться в сомкнутые и тесные ряды профессорско-преподавательского состава нашего института не собираюсь. Хотя, возможно, и сумел бы. Остаться в аспирантуре, защититься, далее ассистент, доцент, и, при известной настойчивости, удаче, а, главное, помощи влиятельных покровителей, годам к сорока и профессор. Профессор Чижик — звучит? Звучит. Но… Но нет у меня желания ни научной работой заниматься, ни учебно-педагогической. Научной — потому что в условиях Черноземска это походило бы на попытки Можайского сделать самолет на паровом ходу. Сегодня исследования в медицине требуют серьезной инструментальной базы, оборудования, с которым в нашем институте, выражаясь осторожно и взвешенно, не вполне благополучно. Сложно у нас с оборудованием. Конечно, диссертации пишутся и защищаются, но большей частью диссертации эти откровенно провинциального уровня. Во всяком случае в тех журналах, что я привозил из поездок, работ наших черноземских доцентов и профессоров не попадалось. Да что черноземских, даже московских — не попадалось.

Хотя, возможно, дело и в секретности. То, что происходит во втором лабораторном корпусе, остается во втором лабораторном корпусе. Космос, анабиоз, мурашки по спине… Есть тайны, прикосновение к которым не обязательно убивает, но наверное делает невыездным. А мне это не подходит. У меня свои мурашки.

Ну, и потом, человеку со стороны прижиться в нашем трудовом коллективе непросто. Даже с покровителями. То есть покровители от нападок-то защитят, но атмосфера будет та ещё. Террариум, да.

— О чем задумался, Чижик?

— О превратностях судьбы. Как же мы теперь без молодого Аркадьева?

— И без старого. Старого Аркадьева тоже не будет. Увольняют. Как можно оставить на кафедре общественных наук человека, сын которого уезжает в Израиль?

— А с чего он, собственно, уезжает-то? Чем он собирается в Израиле заниматься? Преподавать марксистско-ленинскую философию?

В способностях молодого Аркадьева я сомневаюсь. Как не сомневаться, если он путает эйзенахцев с лассальянцами?

— Может, он и не в Израиль едет. Долетит до Вены, а там возьмет курс на Нью-Йорк.

— В Нью-Йорк — другое дело. Устроится в какой-нибудь университет, на «Голос Америки» или в «Новое Русское Слово», и вообще:

Start spreading the news

I’m leaving today

I want to be a part of it

New York, New York

Карьера! Станет профессором, купит «Кадиллак».

— Или в дворники устроится, если повезет.

— Или в дворники. Мусорщик, читал, профессия завидная. Не грозит безработица.

— Можно подумать, она ему тут грозит, безработица. Просто — перелётная птица он. Ищет теплое место.

— Разумно. Если ты перелётная птица, то разумно. Взять хоть чижиков: откочевывают на юг. Правда, недалеко. Потому что могут есть растительную пищу, всякие семена. Ласточкам хуже: мошкары-то зимой нет. Ласточке остаться — верная смерть. Может, Аркадьев из ласточек.

Летят перелётные птицы

Ушедшее лето искать

Летят они в жаркие страны

А я не хочу улетать

— Что-то ты распелся сегодня, Чижик.

— Что-то мы редко поем последнее время.

— Не волнуйся, скоро запоем квинтетом, — заверила Пантера. — Ты много колыбельных знаешь?

— Довольно. К примеру эта:

Баю-баюшки-баю,

Не ложися на краю:

Придет серенький волчок,

Тебя схватит за бочок

И утащит во лесок,

Под ракитовый кусток

— Какая-то страшная колыбельная, — передернула плечами Ольга.

— Могу другую.

Баю-баюшки-бай-бай!

Поди, бука, под сарай,

Мого Ваню не пугай.

Я за веником схожу,

Тебя, бука, прогоню.

Поди, бука, куда хошь,

Мого Ваню не тревожь!

— Тоже не сказать, чтобы спокойная: бука-то остался под сараем.

— Народ, Оля, в царское время жил в печалях и тревогах, что и отразилось в песнях. Но найдем и веселые, а не найдем, так придумаем. Аркадьев же, вестимо, мечтает о колыбельных других: лето, всё прекрасно, в пруду плещутся рыбки, в саду поют птички, папа богат, мама красавица, перед тобой жизнь чистая, как утреннее ясное небо. Вот и хочет туда, где благорастворение воздухов. По крайней мере, в колыбельных. Америка умеет подать товар лицом, не отнять. Вот и стремятся туда. А где Надежда?

— В райкоме комсомола. Там срочное совещание. Как раз по поводу Аркадьева.

— Вот даже как?

— Именно. Решают, в какой форме должны отреагировать комсомольцы нашего института на отъезд Аркадьева.

— А должны?

— Ну, Чижик…

— Хорошо, пусть должны. Но, в самом деле — в какой форме? Принести на лекцию тухлые яйца и гнилые помидоры, чтобы забросать Аркадьева? Так его, Аркадьева, поди, тоже уволили.

— Конечно, уволили.

— Значит, помидоры отпадают. Что еще могут студенты? Выйти на митинг «Нет эмиграции!» и требовать — чего? Полного закрытия границ? Это уже большая политика, не райкому решать. Так что ограничатся собранием с резолюцией о необходимости обратить внимание, улучшить и усилить пропаганду достижений социализма, патриотизма и борьбу за дело коммунизма. То есть то, чем, собственно, и занимались Аркадьев-старший и Аркадьев-младший, имея почёт, уважение и хорошее жалование. Студентам же остаётся производить акустическое воздействие. На Аркадьевых это впечатления не произведет, но остальные задумаются.

— Хотя бы задумаются, — сказала Пантера.

— Задумаются: почему целый доцент, с ученой степенью, с отличным местом работы вдруг срывается и едет в страну, где бесправие, война, высокие налоги, голод и нищета среди простых трудящихся? Или, может, не такие уж там голод и нищета? Нужно бы разобраться, Аркадьев знает, с какой стороны на бутерброде масло, Аркадьев на маргарин не согласен. И будут ловить в радиоприемнике Голду Меир и всех остальных.