Доносит вдаль во все края

До всех сердец твой подвиг славный,

Твой клич, Советская земля!

Взвивайся, ленинское знамя,

Всегда зовущее вперёд.

Уже идёт полмира с нами

Настанет день, весь мир пойдёт!

Андрей Николаевич выглядел довольным.

Сюрприз, да. Удался.

— Шампанского! — распорядился он.

Паша принес бутылку и бокалы. Откупорил и разлил.

— Себе тоже наливай! — скомандовал Стельбов.

Все выпили. Мы — я и девочки — только пригубили. Языком попробовали, а внутрь — ни-ни.

После гимна — «Голубой огонек». Это он в телевизоре голубой, или даже многоцветный, по «Маяку» же еще и объемный. Чудо радио.

Новая музыка, новые слова — что за этим?

Стельбов вышел из-за стола.

— Посмотрим, что нашлось в Замке, — сказал он.

И мы поднялись на второй этаж. Пахтюженский, Зуев и Галушкин несли подсвечники. Освещали дорогу. Торжественно и немного смешно — как в костюмированном спектакле. Пожарные очень не любят открытый огонь, и потому в театре свечи обычно бутафорские, на батарейках, с лампочкой вместо фитиля. А вот прежде… Прежде и пожары были, прямо во время представления.

Посмотрели три комнаты — обставленные мебелью Бюле, с гобеленами, в одной даже портрет девочки в синем платье.

— Ну, как? — спросил Стельбов.

— Шарман, — я пригляделся к портрету. — Подражание Веласкесу, или даже сам Веласкес.

От дедушки мне досталось три альбома репродукций Веласкеса, хороших, немецких, довоенных. Дедушка очень их ценил, и смотрел только в нитяных перчатках.

— Так уж и Веласкес, — засомневалась Лиса.

— Или его мастерская. У Валькенштейна было достаточно средств и подлинник приобрести. Миллионщик.

— Состояние Генриха Валькенштейна оценивали в десять миллионов рублей, — подтвердил Паша. Он, Паша — краевед, написал несколько статей о родном городе, их публиковали в «Молодом Коммунаре». Я читал.

— Мы покажем экспертам, — заверил Семён Семёнович.

— Хорошо, — благосклонно кивнул Стельбов. — Только самым лучшим, ленинградским.

На том экскурсия завершилась. То ли время позднее (оно и в самом деле позднее), то ли дальше ничего интересного нет. Или просто не исследовали Замок дальше. Торопиться не след в таком-то деле.

Пошли назад, в столовую.

— Я им колодец покажу, можно? — спросил Паша у Андрея Николаевича.

— Показывай, — махнул рукой Стельбов.

Но девочки смотреть колодец не захотели. Устали. Понятно, еще бы не устать. Скоро, скоро отправимся домой. Вот только гляну, что за колодец. Паша пустяками хвастать не будет.

Паша провел меня в подвал. Обширный, своды прямо как в Грановитой Палате. Без росписи, конечно.

А в углу — колодец. Большой, метра два с половиной в диаметре, прикрыт массивной решёткой ковкого чугуна.

Паша посветил вниз фонариком.

— Видишь?

По стеночке спиралью вниз уходила лесенка, ступени — каменные блоки, небольшие, но теоретически спуститься по ним можно.

— И куда же ведет этот ход?

— К воде. Она внизу, глубоко. В пятидесяти метрах. Замок же на возвышенности, до водоносных слоев неблизко.

Я взял у него фонарик. Достал до воды, нет? Внизу что-то мигнуло. Отражение?

— Умели же… — сказал я.

— А под крышей специальные баки были. Собирали дождь. И потом по трубам самотеком пускали на всякие нужды, — сказал Пахтюженский. — Я об этом статью в «Огонёк» пишу, популярную. И серьезную хочу, вот только куда, не знаю.

— Серьезную и я не знаю. «Вопросы истории» разве что. А «Огонёк» — это здорово.

— Если возьмут, — добавил Паша.

И мы пошли обратно.

Пора и честь знать. Возвращаться домой.

1 января 1977 года, суббота

Море волнуется раз

— Чижик, не пора ли нам восвояси? — спросила Лиса, а Пантера просто встала, всем видом подсказывая ответ.

— Едем, — согласился я.

Андрей Николаевич тоже поднялся:

— Да, пора.

Остальные засуетились, подходили к Стельбову и говорили приличествующие ситуации слова: что очень рады, что совершенно уверены, и что в новом году будут работать, не покладая.

Нам слов никто не говорил, а просто благожелательно улыбались, радуясь, что дорогие гости меру знают.

Выйдя наружу, Стельбов что-то сказал Ольге. То есть я слышал, что он сказал, но притворился, что не слышу: говорил Андрей Николаевич тихо, не для публики.

— Нет, папа, лучше ты к нам, — ответила Ольга. — «ЗИМ» не «Чайка», но места у нас много. Женя ведь со всеми поедет, в автобусе? — это она обратилась ко мне.

— Со всеми, — подтвердил я. Женя и в самом деле поедет со всеми, потому что хочет накатить сто пятьдесят, а с нами это неудобно.

— И Чижик — водитель осмотрительный, ни разу не лихач, — продолжила Ольга.

— Добро пожаловать на борт, — сказал я. — Резина новая, зимняя, надежная.

— Ну, ладно, — согласился Стельбов.

Но с отъездом пришлось чуть помедлить: из Замка вышли Зуев и Паша, оба с большими плетеными корзинами. Вышли и пошли к «Чайке».

— В дорогу, чтобы не скучали, — сказал Зуев.

— Ты вот что… — Стельбов был недоволен. Не любил он подношений, тем более публичных. — Ты студентам это дай. Им нужнее, студентам.

— Студентам, так студентам, — легко согласился Зуев.

— Не вздумай отказываться, — шепнула Лиса. — Мы завтра к Ленке собираемся.

Лена Семенихина, счастливая мама, отстала от нас на курс, академический брала. Живет сложно, мужа нет, родители не в восторге. Девочки её опекают. Правильно, нужно помогать, если в меру. А со вкусностями в Черноземске последнее время не очень, чтобы очень. Разве на рынке купить полкило мандаринок, но на рынке недёшево. А тут Новый Год, всякому хочется праздничного на столе.

Провожающие поставили корзины в багажник.

Организовалась колонна: впереди милицейская «Волга» с полковником, затем «Чайка», следующие мы на «ЗИМе», и замыкает опять милиция, «Жигули» с майором. Её, милиции, было много больше, но Стельбов, памятуя о семи няньках, избыток отпустил еще в прошлом году.

И мы тронулись. В смысле — начали движение.

По Каборановску ехали неспешно. Двадцать пять километров в час. Я настоял. Я-то трезвый, и в колонне нашей водители трезвые, ну, надеюсь. А вот остальной народ славного города может и перешагнуть границу. Выскочит на дорогу, тут-то мы и начеку. С двадцати пяти тормозить не сложно.

— Красота какая! — сказала Лиса.

Дорога делала петлю, и мы снова увидели Замок. В просвете меж туч показалась луна, почти полная, яркая, и вид получился вполне романтический. Хоть картину пиши. Или фотографируй. Жаль, что нет у меня такой плёнки, которая вместила бы ночной пейзаж.

Надежда сидела рядом, на переднем сидении, а заднее мы отдали Стельбовым, отцу и дочери. Может, поговорить хотят, или просто побыть рядом.

— Я включу радио? — спросил я пассажиров.

— Включай, включай, только негромко, — разрешил Стельбов.

Венское радио передавала музыку Штраусов. Для начала года — годно!

Радио — это для Стельбовых. За музыкальной завесой можно говорить свободнее, вальс заглушает голоса.

И они говорили. Немного.

— А Ворона больше нет, — сказала Лиса. — Улетел Ворон. Еще летом. За радиохулиганство оштрафовали, конфисковали аппаратуру, он и уехал. Нам Люба рассказала.

— Кем же он был?

— Инвалид. Он в армии срочную служил, что-то там произошло, вернулся инвалидом. Без ноги. От колена и ниже. Выучился на бухгалтера, заочно, работал в Доме Быта, а после работы хулиганил в эфире. Свободный оператор, вольный каменщик. Ну, а как отобрали магнитофон и приёмник, он обиделся и уехал.

— Куда?

— Собирался на север, в Заполярье. Пора и мир посмотреть, говорил, бухгалтеры везде требуются. И денег заработать. Новый магнитофон купить, радиоприемник, детали всякие…

Вальс «На прекрасном голубом Дунае» звучал маняще, чарующе. Видели мы этот Дунай. Не очень-то он и голубой. Кстати, а не прокатиться ли нам по Дунаю — на круизном теплоходе? Летом?