Однако на этот раз Франция признала за Екатериной императорский титул – по-латыни: imperialis.

Вечером она спустилась в парк Царского Села, возле подъезда ее рассеянный взор невольно задержался на фигуре стройного молодого корнета.

– Кто таков? – тишком спросила у свиты.

– Сашка Васильчиков… босяк, – ответили ей.

– Беден, но фамилии благородной, – вступился за корнета Панин. – Иван Грозный одной из жен имел Васильчикову.

Васильчиков стоял ни жив ни мертв, чувствуя на себе взгляд не просто женщины, а – императрицы. Возвращаясь с прогулки, Екатерина мимоходом сунула в руку корнета свою табакерку:

– Тебе! За усердное держание караулов…

Но отныне она не повторит прежних ошибок.

– «Хватит! Уже настрадалась… предостаточно».

Новоявленный князь Орлов был занят планировкою парка в Гатчине, но стремление к славе оторвало его от посадки деревьев и разведения карасей в прудах. Баснословные награды и почести, выпавшие на его долю после «чумного бунта» в Москве, раздразнили дремавшее доселе честолюбие; зарвавшийся фаворит теперь уже не скрывал низкой зависти к победам Румянцева и брата Алехана. На конгрессе в Фокшанах он (а не Обресков!) должен выступать в роли «первого посла»; перед отъездом Гришка просил Екатерину следить за Гатчиной, и она обещала: «Буду проказить без тебя, как мне хочется…» Угрозы в этих словах Орлов не почуял.

– Прости, – завела она речь о главном, – но за эти долгие годы, что ты провел со мною, ты ничему не научился, оставшись тем же офицером, каким однажды я увидела тебя на мостовой.

– К чему обижаешь, Катенька? – возмутился Орлов.

– Правду говорю. Советую слушаться Обрескова и поменьше декларировать о независимости татарской. Помни: в дипломатии нельзя начинать с того, чем необходимо переговоры заканчивать! Не спутай же начало с концом, а конец с началом…

Лошадей подали. Карета и свита богатые. Денег и вина много. Прощаться с князем Орловым набежали все – даже лакеи, повара, конюхи, прачки. Фаворит вдруг испытал некоторое томление.

– Провожаете, – фыркнул он, – будто за смертью еду.

Что было с Екатериной! Она разрыдалась, будто деревенская баба, у которой мужа забирают в солдаты, а ей теперь одной век вековать. Наконец, зареванная, она оторвалась от Орлова.

– Прощайте все! – Фаворит заскочил в карету…

Екатерина осталась в Царском Селе. Прошло десять дней после отъезда Орлова на конгресс. Всего десять… Была ночь. Душная. Комариная. Зудящая. Екатерина неслышно растворила окно дворца. Внизу, позевывая в перчатку, стоял корнет Васильчиков.

– Иди ко мне, паренек, – тихо сказала она.

Увидев императрицу, юноша сдавленно отвечал:

– Не могу… Караул… Покинуть. Ваше… Величество.

– Глупенький, – засмеялась она. – Почему ты не слушаешься свою императрицу? Я тебя накажу за это. И очень больно…

Утром весь двор известился о перемене. Придворные глядели на императрицу так, словно она приняла яд и теперь важно знать, когда же она умрет. Момент для альковной «революции» женщина избрала удачный. Могучий кулак Орловых был разжат: Алехан с Федором в Архипелаге, Иван в деревне, близ яиц и сметаны, Гришка скачет в Фокшаны, а Володенька в Академии промолчит… Панин не скрывал победной улыбки на пасмурном челе, а графиня Прасковья Брюс вопросительно взирала на свою царственную подругу. Екатерина сама поделилась с нею первыми женскими впечатлениями:

– Плохо, если много усердия и очень мало фантазии…

Брюсша поняла: Васильчиков – лишь случайный эпизод, и долго корнет не удержится, ибо в любви без фантазии делать нечего.

– А когда ты решилась на это, Като?

– Когда сильно рыдала, прощаясь с Орловым…

– Мужчины верно делают, что слезам нашим не верят!

На это Екатерина ничего не ответила.

Для переговоров с турками избрали захудалое местечко Фокшаны; здесь Потемкин повидал своего племянника Александра Самойлова, рожденного от сестры Машеньки. Было чуточку странно, что его боковое потомство, быстро произрастая, уже в люди выходит. Самойлов, живой круглолицый парень, секретарствовал, с дядюшкой во всем соглашаясь. Потемкин сказал ему, что хотя газеты сюда редко доходят, но за политикой он все-таки наблюдает.

– И я против торопливого мира! России одного мира маловато, надобны результаты… А Румянцев вбил в голову себе, будто турки столь войною истощены, что на любые условия смирятся. Не верю, – сказал Потемкин. – А ты каково мыслишь?

– Императрица, по мнению Обрескова, выставила условия к миру жестокие. Алексею Михайловичу будет нелегко.

– Румянцев члены свои уже расслабил, – договорил Потемкин. – Может, неудача в Фокшанах и взбодрит его на Дунае?..

Обресков встретил Орлова на окраине Фокшан, опираясь на палочку, поседевший; фавориту было неловко слушать, как он вспоминает Петербург своей молодости, еще времен Анны Иоанновны.

– Питера теперь и не узнать, – отвечал он.

– Что ж, – понурился старик. – Тридцать лет провел на чужбине, здесь даже петухи кричат по-иному, иначе и псы лают…

К сожалению, им предстояло терпеть за столом конгресса Цегелина с Тугутом; Орлов обдал их презрением.

– Охота вам, господа, – сказал по-немецки, – в такую даль от жен и деточек ехать, чтобы чужие дела судить.

Послы враждебные от упреков не отмолчались:

– Мы прибыли ради добрых услуг вашей милости…

Забыв наставления Екатерины, пренебрегая советами Обрескова, фаворит хотел ошеломить конгресс кавалерийским наскоком, напористо заговорив о независимости Крымского ханства, а турецкий посол Элгази-Абдул-Резак сразу дал вежливый, но твердый отпор.

– Твое условие, – сказал он, – породит в мусульманском мире два халифата: один в Стамбуле, другой в Бахчисарае, но падишах Мустафа – тень Аллаха на земле, да продлятся дни его до скончания мира, пока небосвод падет на всех нас, ничтожных, – никогда с тобою, о мудрейший эфенди, не согласится…

Немецкие послы чуть не аплодировали.

– Если мы собрались для того, чтобы добыть мир для России и Турции, – не вытерпел Обресков, – то нам не пристало рыться в кошельке короля Густава Третьего, гадая на пальцах, сколько он задолжал Франции, и мне безразлично, какая сейчас погода в Мадриде… Мы хлопочем только о мире, а вы, господа, – о чем?

Решительно он потребовал удаления послов Австрии и Пруссии с конгресса, а они на Потемкина указывали:

– Разве он политикой ведает? Мы не знаем его.

Резак-паша и сам понимал, что немцы миру мешают.

– Одноглазый от самого Румянцева, – сказал он. – Достаточно, что мы его знаем, а другим знать необязательно…

Турки относились к Потемкину с уважением, ибо слава его партизанских рейдов дошла и до страны османлисов. Алексей Михайлович Обресков дружелюбно спросил турок:

– За что вы подарили Вене три миллиона флоринов?

– Об этом, Алеко, ты нас лучше не спрашивай…

Турки приуныли и стали покладистее. Но Обресков не мог устранить с конгресса князя Орлова, который лез на рожон, бравируя мощью – своей личной и русской, государственной. Алексей Михайлович стал просить Румянцева, чтобы укротил фаворита. Правда, фельдмаршал во многом и сам зависел от капризов Орловых при дворе, но сейчас, поправ все мелочное, ради дела важного решил Гришку одернуть как следует:

– Видишь ли, князь, слава – снедь вкусная и никогда не приедается, но гляди сам, как бы тебе касторку не принимать.

Орлов стал угрожать (щенок кидался на волкодава).

– На что ты меня стращаешь? – осатанел Румянцев.

– Пугать не стану – повешу! – отвечал Орлов.

Фельдмаршал громыхнул тяжким жезлом полководца:

– Вот этой дубиной да по горшку бы тебя… Кто кого скорее повесит? За тобою лишь свита хлипенькая, а за мной армия целая. Ежели переговоры сорвешь, я их без тебя сам продолжу …

Перемирие кончалось в сентябре, а в августе турецкие дипломаты вдруг сделались непреклонны, ни в чем русским не уступая. Это было непонятно! Чтобы отвлечь Обрескова от мрачных подозрений, Потемкин с племянником залучили его в фокшанскую харчевню для ужина. Дипломат вкушал пищу неохотно и брезгливо, постоянно помня о главном. Встревоженный, он вдруг сказал: