С первых же шагов по русской земле Вильгельмина стала открыто выражать презрение к русскому народу и его обычаям, на что, очевидно, и рассчитывал Фридрих II, желавший иметь в Петербурге своего агента, который бы воздействовал на Павла в должном духе. Выраженные на портрете непомерное высокомерие и расчетливый, почти циничный эгоизм подтвердились.

Французский посол Дюран сообщал в Версаль: «Она задает несколько поверхностных вопросов и даже не дожидается на них ответов. Русские мстят ей тем, что находят ее весьма недалекой и очень плохо сложенной». Зато наследник престола таял от любви, не покидая невесту ни на шаг, а все ласки и нежности Павла невеста воспринимала с холодным видом… На балах, среди множества танцующих, Вильгельмина выискивала стройную фигуру загорелого и подвижного капитан-лейтенанта. Вот его она любила! Однажды, в шуме пышного празднества, невеста цесаревича, улучив минуту, свободную от внимания навязчивого жениха, властно потребовала от Андрея Разумовского: когда он сможет проделать с нею все то, что уже проделал в каюте флагманского фрегата «Святой Марк»?

– Да хоть сейчас, – со смехом отвечал тот…

А вечером в Аничковом дворце его навестили послы. Послы двух могущественных католических держав – Испании и Австрии, решивших доломать «Северный аккорд», придуманный Паниным.

– Нам известно, какое место занимаете вы в сердце будущей русской императрицы, – сказали они согласно. – Или вы будете услужать политике наших дворов, чтобы оторвать Россию от прежних ее союзов, или… Или угодите под кнут Степана Шешковского!

Разумовский был человеком очень дерзким:

– Если я сейчас свистну, из подвалов дворца прибегут мои верные запорожцы, и никакая полиция никогда не сыщет даже ваших костей. Но я принимаю ваш вызов. Сколько станете мне платить?

Послы были поражены его беспардонностью:

– Но вы же, граф, и без того человек очень богатый!

– Потому и брать с вас я буду не как бедный…

В действие вступал извечный закон всех монархических правлений: любой придворный вывих мог отразиться на делах внешней политики государства. Так что граф Андрей Разумовский, лучший друг Павла, вел опасную игру с огнем.

Изгнав Шагин-Гирея, татары с нетерпением ожидали турецкий флот, но, сколько ни вглядывались в синеву Черного моря, горизонт оставался пустынен. Только в июне Крым радостно оживился – издалека плыли белые паруса; татары в радости бегали по берегу, воздавая хвалу Аллаху. Но вот корабли подошли ближе, и вмиг опустел берег, все, подобрав полы халатов, разбежались…

Черноморского флота мать-Россия еще не имела.

Это шел не флот – это шла Черноморская эскадра!

Старые верфи в Таврове, Воронеже и Павловске строили корабли, в Азове их ремонтировали, килевали с борта на борт, словно переворачивая необъемные туши китов, смоляными факелами прожигали обнаженные днища, дабы замедлить неизбежное гниение.

Прошка Курносов представил рапорт адмиралу Сенявину:

– Днища кораблей надо бы обшивать листами медными.

– А где взять меди? – спросил Алексей Наумович.

Весною шкипер получил распоряжение от Сенявина – собрать походную артель корабельных плотников, комендоров и парусников.

Прошке, честно говоря, жаль было покидать свою юную Камертаб, ставшую для него Аксиньей; растрогавшись, глядел он, как турчанка тащит домой громадный мешок со стружками – для растопки печи.

– Плохо тебе со мной, – сказал он грустно. – Небось у янычара своего жила, как у Аллаха за пазухой, только ногти красила… Понимаешь ли, что я говорю-то?

Аксинья уже понимала, но привыкала к русской речи с трудом, слушать ее ответы было смешно. Прошка оставил ей денег на проживание, указал, как хозяйство вести, и ушел в море. Капитан второго ранга Кинсберген был единственным иностранцем среди черноморцев. Он сам просил адмирала Сенявина, чтобы при нем находился шкипер Курносов, благо голландец русского языка не мог быстро освоить. Кинсберген объявил по команде, что он «впервые в своей жизни плавает на таких плохих кораблях, но с такими чудесными моряками, каковы есть русские!». Под его флагом два суденышка – «Корона» и «Таганрог», несущие на себе по 16 пушек малого калибра. Они крейсировали между Кафой и Балаклавой, чтобы не допустить высадки в Крыму турецких десантов; если же враг умудрится проскочить, его должны сбросить обратно в море войска под управлением безвестного капитана Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова…

В один из дней, когда Прошка отсыпался, дежурный кают-вахтер потащил его за ногу с койки:

– Раздрай очи свои, десанты идут… быстро!

С моря ползли два линейных «султана» и две шебеки, настолько перегруженные войсками, что еле двигались. Кинсберген закончил подсчет: «178 турецких пушек противу 32 русских».

Противник уверенно лежал на устойчивом курсе.

– На Балаклаву! – определил Прошка по компасу.

Кинсберген велел объявить комендорам, чтобы не увлекались пальбой по рангоуту, а целились в гущу пехоты на палубах. Последовал крутой разворот при упругом ветре! Два маленьких вертких корабля оказались внутри чужого строя, ловко галсируя, они зашибали картечь по верху палуб, безжалостно калеча турецкую пехоту и кавалерию. Лошади рвались с коновязей, красивые кони прыгали в море, со ржаньем, щемящим душу, уплывали к берегу. На «султанах» началась суматоха. Прошка помогал комендорам заряжать пушки, из ведра оплескивал их стволы уксусом, чтобы не раскалились. Вонища стояла страшная – от пороховой гари с уксусом. Внутренним чутьем шкипер слышал, как застревают в бортах турецкие ядра, но плотники не покидали глубины трюмов, готовые заглушить пробоины, а корабли, осиянные залпами, крушили вокруг себя стеньги и реи, паруса «султанов» лопались с гулом. Турки отвернули, а догнать их не под силу.

– С такими молодцами, – орал Кинсберген, – я бы самого черта выгнал из ада, но разве ж это корабли? Корыта – белье стирать!

Под его диктовку Прошка составлял рапорт для Сенявина: «Легче было бы мне поймать Луну, нежели догнать парусные суда с моими двумя плоскодонными машинами. Ах, – восклицал Кинсберген, – если бы у меня был еще фрегат!» Но фрегат «Первый» адмирал Сенявин придерживал у Керчи – на случай подмоги…

Прошка надеялся, что Кинсберген отпустит его на жену поглядеть, но началось новое крейсерство. В одну из лунных ночей вдалеке возникли белые горы – это Кавказ воздевал свои пики над морем. Был уже конец августа, когда эскадра вышла на траверз Суджук-Кале, здесь ее отыскал сенявинский адъютант Муравьев с новым приказанием. Прошка сам переводил разговор Муравьева с Кинсбергеном, еще не догадываясь, что этот разговор сделается историческим:

– Адмирал извещает, что вскоре здесь пройдет турецкая эскадра, чтобы от крепости Суджук-Кале развернуться на Крым, где корабли султана высадят сразу шесть тыщ войска.

Кинсберген лакомился крупным и чистым виноградом.

– Спроси: сколько наших войск в Крыму?

– Тыщи три, не больше. Продолжаю, – говорил Муравьев, – адмирал просит вашу милость спешно отойти от Суджук-Кале, ибо неприятель силен и вам не совладать. Сенявин уже собрал корабли у Керчи, но их задерживают противные ветры.

По трапу спустился капитан-лейтенант Басов:

– С южных румбов – эскадра! Восемнадцать вымпелов.

Итак, приказано отходить на Керчь, но дорога туда и обратно займет несколько дней. Тем временем турецкая эскадра десантирует войска в Кафе, а русская армия в Крыму будет разгромлена.

Кинсберген угостил виноградом и Муравьева:

– Есть ли у вас письменное распоряжение от Сенявина?

– Лишь словесное! Ибо писать адмиралу некогда…

Вдали вытягивалась линия эскадры противника.

– Словесное еще не письменное, – произнес Кинсберген. – Могло случиться, что вы, адъютант, что-либо нечаянно и перепутали. Не смею думать, что вы изменник. На всякий случай, во избежание роковой ошибки, я на время сражения вас арестую …