Но сыну с невесткой указала следовать за нею в Царское Село, чтобы ни на минуту не ослаблять своего наблюдения за ними. Зная о заговоре, составленном для ее свержения, Екатерина хотела лишь убедиться: примкнет ли к заговору и невестка? Из Архипелага как раз приехал Алехан Орлов-Чесменский, явно удрученный потерей прежнего влияния брата при дворе. Он сообщил, что Степан Малый, прокладывая в горах дороги, заложил в скалу слишком много пороха и при взрыве ослеп. Дожи Венеции, не желая конфликтов с турками, подослали к нему убийц, и они зарезали Малого.

– Нам все легче, – отозвалась Екатерина. – Я на этих самозванцев уже не обращаю внимания, так их расплодилось…

Удалив от «малого» двора Никиту Панина, она приставила к сыну генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, алчного до чинов и поживы прохиндея. Павел справедливо рассуждал, что мать подослала к нему шпиона, а Екатерина, в ответ на упреки сына, доказывала, что Салтыков обуздает крайние порывы его настроений:

– Я не могу позволить вам слушаться только жену, у которой ветер в голове, или Разумовского, ставшего вашим фаворитом.

– У меня нет фаворитов! – сразу напыжился Павел.

Екатерина тяжко вздохнула: что с ним спорить?

– Если у тебя нету, так у жены заведутся.

Переходя с французского на русский язык, Екатерина всегда «тыкала» сыну. Павел сказал, что его жена воспитана в «благородных манерах».

– Воспитание проверяется опытом, – подавленно отвечала мать. – А манеры не стоит путать с пустым манерничанием…

Чтобы смирить ретивость великой княгини, императрица назначила ей в обер-гофмейстерины суровую графиню Екатерину Румянцеву, жену фельдмаршала, которая никому из молодежи при дворе спуску не давала, боясь только одного человека на свете – своего грозного мужа. Но русский язык при «малом» дворе оставался в загоне! Однажды, когда Natalie обратилась к царице по-немецки, та ничего не ответила, продолжая шушукаться с графинею Брюс.

– Вы не желаете разговаривать со мной?

– Желаю. Но только на языке российском…

Великая княгиня закатила глаза, угрожая потерей сознания.

Екатерина, опахнувшись веером, сказала ей с издевкой:

– Вы, милая, в обморок перед своим мужем падайте, он это оценит как надо. А мы с графиней Брюс дамы ужасно невоспитанные, нравов злодейских, и жалеть вас не станем…

Вскоре картина заговора прояснилась настолько, что пора было действовать. Екатерина приступила к делу, когда к заговору в пользу своего мужа примкнула и Natalie. Список заговорщиков вскоре пополнился именами князя Николая Васильевича Репнина и персонами духовными; среди помощников Панина был подозрителен Денис Фонвизин. Екатерина жаловалась Орловым:

– Худо мне жить стало! Даже «бригадир» и тот желает учить меня, как следует царствовать по всем правилам конституции…

Среди офицеров столичной гвардии тоже нашлись охотники до нового, «мужского» правления. Панин желал ограничить русское самодержавие олигархией аристократической, и в этом духе была сочинена им «конституция», которую Павел и заверил своей подписью, согласный ради короны поступиться даже некоторыми правами монарха. Но больше всего в этой истории Екатерину возмутило вмешательство в придворные дела юной невестки… «Кем быть?»

Поздним вечером, будучи одна, Екатерина грелась у камина. Позвонила – пусть явится наследник. Когда сын пришел, она великолепно разыграла роль разъяренной мегеры, даже обычная кочерга в ее руках показалась Павлу грозным оружием.

Последние слова матери были разящими:

– Помните! Тем, что вы живете в моем дворце и обладаете правами наследника престола, вы обязаны исключительно моему молчанию о вашем происхождении. Но стоит мне однажды раскрыть рот и объявить истину, как вас никогда здесь не станет, и где вы после этого окажетесь – этого не знаю даже я!

Павел в ужасе побежал к себе в комнаты, своими руками вынес для матери полный список участников заговора.

Екатерина блистательно довела эту сцену до финала.

Даже не глянув в список (ей давно все было известно), она швырнула бумагу в пламя камина и помешала кочергой.

– Я не желаю знать этих глупцов! – сказала она. – А ты передай своей жене, что Натальей Первой и Великой ей не бывать… Вряд ли что из нее получится, если до сих пор она не в силах произнести простейшее русское: здрасьте и до свиданья!

Конечно, Екатерина могла бы сказать и гораздо больше, но решила пощадить свое исчадье ада… «Это потом – не сейчас».

Дени Дидро долго не видел Екатерину: всю жизнь пивший воду из Сены, он заболел от воздействия невской воды. Что дальше?

Дальше было интересно… В мрачном королевском замке с треском и чадом разгорелись дешевенькие свечи. Фридрих II принимал гостей и проезжих через Берлин знатных господ. Российский посол, князь Владимир Сергеевич Долгорукий, представил королю молодого князя Василия Долгорукого, сына Долгорукого-Крымского.

Король всегда был внимателен к русским офицерам:

– Вы проездом, полковник? А куда путь держите?

– Еду пить воды Ахенские и Пирмонтские…

– Очень приятно, – сказал король, – что у вас, такого молодого, хватает времени для питья вод, а я вот, уже старик, и не вижу минуты отдыха… Кстати, полковник, какой на вас мундир?

– Второго гренадерского, – отвечал Долгорукий.

Фридрих перекинул трость из левой руки в правую.

– Какие там воды? – визгливо крикнул он. – Вам надобно быть не здесь, а дома… Разве не знаете, что Второй гренадерский полк на почтовых[27] срочно отправлен в Казань?

Король глянул на посла России – тот пожал плечами.

– Я об этом ничего не знаю, – сказал посол.

– Увы, я тоже, – сознался полковник.

Фридрих стегнул тростью по голенищу своего ботфорта:

– Так я знаю! У вас появился какой-то Пугачев …

Как ни мчался назад Долгорукий, все же опоздал. Его полк был рассеян, офицеры повешены. Емельян Пугачев разъяснял эту жестокость в таких выражениях: «А чего ж они противу меня, неприятеля своего, шли гуртом, будто овцы какие, и никакой дисциплины не соблюдали».

В обозе сыскали офицерскую чарочку из серебра с чеканенным портретом императрицы Анны Иоанновны; Пугачев забрал ее для себя.

– Как же! – показывал он чарку. – Вишь, и бабушка тут моя родненькая. Мне, царю, из энтакой посудинки только и пить…

Сколько уже было самозванцев на Руси, и хоть бы один из них не поленился выучить историю! Нет: от Пугачева до княжны Таракановой они держались исключительно на собственных выдумках. Их несло на гребне исторической безграмотности народа, который подлинных царей не раз почитал «подмененными», зато исстари привык свято верить в царственную подлинность самозванцев.

Екатерина проявила несвойственное ей легкомыслие:

– Мне эти самозваные «мужья» мои прискучили хуже горькой редьки! Объявляю за голову «маркиза де Пугачева» награду в двести рублей, и на этом, полагаю, скверный анекдот и закончится…

Стало известно, что самозванец украсил свою штабс-квартиру портретом Павла и ожидает приезда наследника, который якобы мечтает кинуться в объятия «папеньки». Но призрак воскресшего под Оренбургом «отца» не имел очертаний прусского офицера в раздуваемой ветром пелерине, – напротив, в нем виднелось нечто дремучее, идущее из самых глубин русской земли. Natalie, взяв мужа за руку, вдруг ощутила, с какой ненавистью колотится пульс на его влажном от страха запястье…

Официальный Петербург известился о восстании через курьера лишь в октябре 1773 года, когда Пугачев уже держал Оренбург в осаде, и поначалу происшедшее называли «оренбургским смущением». Екатерина же была смущена голштинским знаменем, попавшим неизвестно откуда в руки восставших. Пугачев объявил ей войну именем мужа – не только в защиту народа, но и за престол для Павла. «Этого мне еще не хватало!..»