Он запивал жирный плов французским шартрезом, рассуждая с синьором Форнетти о философии Монтескье, наизусть цитировал смешные сцены из комедий Мольера. Свои комнаты в Бахчисарае он украсил портретом Фридриха II, к которому и направил послов.

– О великий прусский падишах, – сказали татары, – неужели ты забыл нашего хана, он не раз посылал тебе стихи, в которых удачно сравнил тебя с нежным мизинчиком на ноге девственницы.

– Да, я помню эти стихи, – отвечал король, – и я очень рад, что мой татарский друг достиг высокого положения в Крыму…

Образовалась новая политическая ось: Бахчисарай – Берлин!

Фридрих II (реальный политик) уже видел свои корабли в Черном море; в Берлине появилась надежда – ударом в тыл России отвлечь русские армии от Кенигсберга, а тогда… что тогда? «Тогда, – сказал король, – я могу развернуть свои войска и отнять у русских Курляндию…» Фридрих отправил послов в Бахчисарай; они прилагали все старания, дабы возбудить Крым-Гирея к набегу на Киев. Но хан уже был извещен о болезни царицы Елизаветы; если она умрет, на престол взойдет Петр III, поклонник прусского короля, – тогда хан останется в дураках… Крым-Гирей щедро и торопливо украшал Бахчисарай дворцами, мечетями, банями и фонтанами; прусские послы были ослеплены обилием лазури и золота. Возлежа на оранжевых подушках, хан пудами поглощал дары утонченной парижской кухни, а его телохранители натягивали тетиву луков каждый раз, когда кто-либо из гостей подходили к престолу ближе, нежели это дозволялось… Война будет! Крыму без грабежа не жить!

– Мы все погибнем без войны, – говорили улемы и рисовали для хана карту вселенной, в центре которой располагался Бахчисарай, пронзающий лучами татарских стрел самые дальние страны.

Было очень раннее свежее утро, когда Потемкин подъехал к Аничковой заставе Санкт-Петербурга – загорелый и серьезный.

От рогатки его окликнули сонные стражи:

– Кажи вид и говори, на што едешь.

Григорий привстал на стременах:

– Потемкин. Гефрейт-капрал Конной гвардии, из университета за дурь и леность выбитый… Служить еду!

– Ну езжай, коли так.

И шлагбаум подняли.

Потемкин ехал вдоль Невской першпективы, усталый конь фыркал под ним, призрачный Петербург досматривал последние сны.

Но первый петух уже возвестил приближение зари.

Это был возглас жизни, зовущий к славе.

Старые люди на Москве сказывали, что когда Петр I рубил стрельцам головы, то один из них, самый рослый и видный, сумрачно поглядывал, как отлетают с плахи головы его товарищей. А когда и до него дошла очередь, он проворно тулупчик с плеча скинул и, примериваясь к плахе, объявил царю недовольно:

– Эх, государь! Всем ты хорош, а вот башок снимать с плеч не умеешь. Кто же с двух раз сечет? Гляди, как надо…

И, высморкавшись, стрелец растолковал, какой замах делать, под каким углом опускать лезвие на шею, показав себя мастером в этой науке. Потом сложил буйную голову на плаху:

– Вот теперь секи, как я учил…

Такое равнодушие к смерти поразило Петра:

– Беги с площади, покуда башка цела…

Орловых было пять братьев – Иван, Григорий, Алешка, Федор и Владимир, а стрелец этот приходился им дедом. Все пятеро – верзилы-громобои, кровь с молоком и медом, растворенная водками и наливками. Службу начинали солдатами, и никто в Петербурге не мог совладать с ними, ибо на расправу были коротки. А всю шайку-братию держал в подчинении старший сирота – Иван Орлов; при нем младшие дышать не смели, садились лишь по его команде, величая Ванюшеньку почтительно – судариком, папинькой, старинушкой. Ежели его не понимали, Ванечка кулаком – бац в ухо, и в головах братцев наступало прояснение. Был Иван Орлов вроде семейного кассира: если не успели братишечки полтинник пропить, он его отбирал у них, говоря:

– У меня-то верней сохранится…

В трактирах Юберкампфа и Неймана, в гиблых вертепах у Калинкина моста об Орловых ходила дурная слава. Но гуляки были и отважными воинами. Гришка Орлов в битве при Цорндорфе получил три раны и, весь залитый кровью, не покинул сражения. Лично пленил графа Шверина, бывшего адъютанта прусского короля; вместе с пленником был отправлен в Кенигсберг; там Орлов разбил немало женских сердец, став желанным гостем в домах прусских бюргеров. Затем храбрец отбыл на берега Невы, где сделался адъютантом графа Петра Шувалова, генерал-фельдцейхмейстера. Миллионные доходы Шувалов имел не с пушечной пальбы – он был первым капиталистом России, монополизировавшим в стране торговлю рыбой, табаком и солью. При таком начальнике сытно жилось, сладко пилось. Но в один из дней, обедая при дворе, Шувалов притащил в Артиллерийскую контору громадный ананас со стола царицы, еще не ведая, что этот заморский фрукт, вроде бомбы, сейчас же взорвет его счастье и благополучие.

– Гришка, – сказал он адъютанту, – сам не съем и жене не дам попробовать. Хватай ананасину за этот хвостик и мигом отнеси его… Сам знаешь – кому!

– Знаю, – отвечал Орлов, очень догадливый.

Этот ананас привел его в объятия княгини Елены Куракиной, связь которой с Петром Шуваловым была известна всему Петербургу. В старинных мемуарах начертано: «Куракина была слишком опытная дама, и она поздравила себя с находкою лука Купидона, постоянно натянутого…» Шувалов встретил Орлова деловым вопросом:

– А что моя душенька? Довольна ли ананасом?

– Еще как! Велела поскорее другой присылать.

Своего успеха у женщин Орлов не скрывал.

– Да нет же таких дураков, – говорил он, – чтобы получили орден и таскали его в кармане…

Великая княгиня лишь изредка появлялась в обществе. Никто не знал, что у нее на душе. Недавно, изгнанная из Цербста королем прусским, в Париже скончалась ее мать, оставив после себя кучу долгов и три чемодана, набитых скандальной перепиской с любовниками. Екатерине пришлось извернуться, чтобы спасти от чужих глаз эти чемоданы. А в дополнение к тем долгам, что оставила беспутная маменька в России, пришлось взять на себя и ее парижские долги – 270 000 ливров. Так что было не до веселья!

После отозвания Понятовского женщина оставалась одинока, а великий князь Петр был неразлучен с Воронцовой, о которой иностранцы писали: «Она ругалась как солдат, косила глазами, дурно пахла и плевалась в разговоре». Русские о ней тоже сохранили ценную памятку: «Была непомерно толста, нескладна, широкорожа и обрюзгла… всякому благородному даже взирать на сию скотину было гнусно и отвратительно». Но могучая фигура фаворитки уже заслонила тонкий профиль Екатерины, и придворные оказывали Елизавете Воронцовой почестей гораздо больше, нежели самой великой княгине…

Был ненастный день, когда Екатерина, позевывая от скуки, смотрела из окон старого Зимнего дворца на обыденное оживление Невского проспекта. Внимание женщины привлек незнакомый офицер, озиравший окна ее покоев. Она даже подумала: «Вот редкая картина: голова Аполлона на торсе Геракла». Наконец их взгляды, разделенные расстоянием, пересеклись. Побарабанив по стеклу пальцами, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:

– Екатерина Ивановна, а кто вон тот офицер?

Шаргородскую даже отшатнуло от окна:

– Да это ж Гришка Орлов! Ишь вылупил бельма свои бесстыжие. И как только земля супостата такого носит?..

На придворном куртаге Екатерина заметила, что ее подруга, графиня Прасковья Брюс, имеет подозрительно блаженный вид:

– В чем дело? Или ты провела бурную ночь?

Подруга призналась – да:

– И до сих пор не могу я, Като, опомниться.